Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 2 - Макс Фрай

В общем, Эдо Ланг стоял на пороге. Не один, а с мужчиной и женщиной; впрочем, судя по жестам и доносившимся репликам, они не встретились, а наоборот, прощались, но об этом Зоран подумал уже потом, после того как перебежал через улицу, приветливо размахивая обеими руками сразу. Даже удивился, что так сильно обрадовался. Сам не ожидал.

Справедливости ради, Эдо Ланг тоже обрадовался гораздо больше, чем принято радоваться случайным встречам с малознакомыми людьми. Обнял его крепко, как давно потерянного и только что заново обретенного брата. Сказал:

– Гениальное совпадение. У меня в кои-то веки внезапно появилось свободное время, я даже растерялся, что с этакой роскошью делать, как все внезапно разбогатевшие бедняки. И тут вы навстречу, как по заказу. Ай да вы!

Зоран не успел опомниться, как они уже шли в обнимку по улице Песнопений, вернее, Эдо Ланг его куда-то тащил, не давая опомниться. Тараторил, не умолкая:

– В «Делах Житейских» больше сидеть не хочу; смешное место, и кухня, кстати, неожиданно неплохая, и отличные контрабандные вина с Другой Стороны, понимаю, почему там всем нравится, но меня от их сервировки натурально экзистенциальный ужас охватывает: я в свое время пожрал с настоящих мятых газеток. И из похожих стаканов примерно тогда же пил. Но проблема не в том, что мне эти веселые нищие времена не нравились – еще как нравились! – а в том, что на самом деле их никогда не было. Я на Другой Стороне оказался сразу – не то что шибко богатым, но взрослым человеком с тремя работами, вполне можно жить. А про стаканы с газетами это были просто фальшивые воспоминания о нищей богемной юности, такие получают в подарок все, кто стал добычей Другой Стороны. То есть не точно такие, а каждый свои, но одинаково лживые – о том, чего никогда не случалось. И при этом до ужаса достоверные и убедительные. Убедительней, чем сама жизнь. Так что ну их к бесам, эти газеты, больше в «Дела» не пойду. А вот грушевый глинтвейн у Безумной Милды я твердо намерен попробовать прямо сейчас. Мне о нем все уши уже прожужжали. Так что идем туда… если вы не против, конечно. Может, у вас какие-то другие дела?

Зоран рассмеялся – надо же, все-таки сообразил, что у людей иногда бывают собственные дела и планы. Лучше поздно, чем никогда.

Однако ответил честно:

– Если и были, уже не помню. Значит можно считать, что нет.

В таверне Безумной Милды Зоран прежде никогда не бывал и сразу понял, что зря. Ему здесь очень понравилось. И хозяйка, которая, вопреки прозвищу, оказалась милой голубоглазой женщиной средних лет с манерами добродушной начальницы, и крошечное уютное помещение всего на четыре столика, и окружающий таверну запущенный сад. В первую очередь, сад, по которому тут и там были хаотично разбросаны деревянные ящики из-под фруктов – хочешь, садись.

Горячее красное вино, смешанное с грушевым то ли соком, то ли сиропом, тоже ему понравилось. Вкусно, а что крепости почти никакой, даже лучше. Такой компот ведрами надо пить. В ведрах его и подавали – ну, практически в ведрах, в огромных кружках, объемом чуть ли не литр. Кружки были что надо, из северной черной глины, в таких напитки часами не остывают, правильно обожженная черная глина идеально держит тепло.

– А почему Милда «безумная»? – спросил он. – Хозяйка действительно с каким-нибудь прибабахом, или просто решила, что так красивее звучит?

– Потому что когда Милда решила бросить карьеру в портовой администрации и открыть таверну, все наперебой твердили, что это безумие: забегаловок в городе уже и так чуть ли не больше, чем жителей, в новую без истории, репутации и какой-нибудь мало-мальски необычной кухни, вряд ли кто-то пойдет. Советов она не послушала и, сами видите, правильно сделала. И назвала таверну «У Безумной Милды», чтобы подразнить друзей, – улыбнулся Эдо Ланг. – По крайней мере, мне так рассказали. Я же тоже, когда про ее таверну услышал, первым делом об этом спросил.

Он умолк, да так надолго, что Зоран решил, что теперь его очередь говорить, но не знал, о чем. В этом трудность общения с почти незнакомцами, особенно когда они тебе нравятся, и хочется тоже как-то блеснуть. Что ему вообще интересно? Ясно, что искусство тема беспроигрышная, но про картины особо ничего не расскажешь. Их надо показывать. И смотреть.

– Самое удивительное с этими фальшивыми воспоминаниями Другой Стороны, – неожиданно сказал Эдо Ланг, – что я помню, как был художником. Юным, наглым, наивным, невежественным, не особо талантливым, как я сейчас понимаю, но тогда-то, конечно, считал, я круче всех. Впрочем, неважно, что я считал и каким был художником, потому что на самом деле я вообще никаким художником не был. Никогда. Не было такого факта в моей биографии – ни здесь, ни на Другой Стороне. Только фальшивая память о том, как я якобы в юности был художником, а потом по ряду причин перестал. Память фальшивая, но опыт все равно настоящий – в том смысле, что он, этот опыт, меня нынешнего сформировал. Представляете? Не только мой ум, обманутый Другой Стороной, но и тело помнит, как оно было счастливо, когда рисовало. Весь я это помню, полностью, целиком. И до сих пор точно знаю, зачем это делал, чего от себя и от всего остального мира хотел. Не будь у меня этих фальшивых воспоминаний, я бы так ни черта и не понял про искусство – и в целом, и конкретно Другой Стороны. Причем понял-то правильно. Ну, то есть только начал кое-что правильно понимать, но это как раз нормально, с познанием вечно так, чем дальше продвинулся, тем яснее видишь, что находишься в самом начале пути… Вот это, наверное, самое невероятное в истории моей жизни – прийти к настоящему пониманию, опираясь на ложные воспоминания, на опыт художника, которого никогда не было, но все равно теперь есть. И никуда уже от меня не денется, мой навсегда.

– Ничего себе, – растерянно выдохнул Зоран. И повторил, потому что молчать невозможно, а подходящих слов у него пока не было: – Ну ничего себе!

– Сам в шоке, – усмехнулся Эдо Ланг. – И ведь в предисловии к книжке не напишешь такое. Даже друзьям не расскажешь: они не художники, ни черта не поймут, зато на всякий случай забеспокоятся, все ли со мной окей. А вам рассказать – нормально. Потому что мы не настолько близко знакомы, чтобы вы стали всерьез волноваться за мою горемычную психику, которую, будем честны, такой ерундой не проймешь. И при этом вы очень крутой художник. Сто пудов, знаете, о каком именно опыте, который иначе получить невозможно, я говорю.

– Наверное, – кивнул Зоран. – Когда вы сказали: «чего хотел от себя и от всего остального мира», – стало ясно, что вы очень важное знаете. Что художник не просто картинки рисует, а всегда чего-то хочет от мира – изменений? какого-то чуда? просто ответа? – никто почему-то не понимает. Хотя казалось бы, чего тут понимать.

Они потом еще долго сидели в саду на перевернутых ящиках. Эдо Ланг рассказывал, как жил на Другой Стороне. В основном про работу инсталлятором в выставочных залах и художественных галереях, смеялся: «Вы, наверное, решили, я чокнутый, когда ваши картины стал перевешивать? А я просто истосковавшийся по настоящей работе профессионал». И еще про путешествия по разным странам и городам Другой Стороны. На этом месте Зоран чуть не заплакал от зависти. У человека всю жизнь была куча работ с жестко расписанным графиком, но он все равно умудрялся выкраивать время на долгие путешествия, хотя бы раза три-четыре в году, а коротких поездок в соседние города вообще не сосчитать. А я, – думал Зоран, – сам себе хозяин, делаю что хочу, а с тех пор, как сюда переехал, ни разу не путешествовал. Это я, получается – сколько? почти двадцать лет? серьезно? – здесь сиднем сижу.