Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

— Путна — двадцать лет назад. Теперь пар, понимаешь? Пуф-пуф-пуф! Так лучше! Пошли! Я тебе покажу! Он схватил меня за руку, и мы пошли к мельнице, которая, как я понял, была уже не мельница. Но Шинья тем не менее показал мне снятое с вала полусгнившее колесо с лопатками. Выглядело оно как безобразная сосулька под крышей дома.

— Теперь пилорама приводится в действие паровым двигателем. Но вода все равно нужна, потому что рабочее тело машины — пар, и сила пара приводит в действие пилы. Пилы! Ты когда-нибудь их видел? Пилу, которая распиливает древесный ствол? Эти пилы распиливают ствол вдоль по всей длине на доски.

Мы подошли, я стоял у самой пилорамы. Да, это была настоящая многопильная рама. Рама тряслась и вибрировала, нас сразу осыпало летящими из-под полотен опилками. Полотна ритмично двигались — вверх-вниз, вверхвниз. Стальные зубья вгрызались в поющую древесину, вырезая из середины ствола брус — все остальное становилось досками, горбылем, планкой. Пилы обнажили ствол так, что было видно его анатомическое устройство.

— Великолепно! — смеялся Шинья.

Рабочие засуетились, вынося из сарая доски и складывая их в штабели. Вот они подтащили следующее дерево.

Ствол уложили на тележку, закрепили. Запищали приводные ремни, и ствол пополз навстречу зубьям пил.

— Я тоже хочу что-нибудь делать! — крикнул я Шинье. Мне было тягостно стоять без дела. — Ты не работаешь! Он вышел из помещения пилорамы, таща меня за собой.

— Ты должен отдыхать, понимаешь? Тебе сейчас вредно работать. Ты только ослабнешь от работы, а толку никакого не будет. Я же сказал, восемь дней ты работать не будешь.

Но я не поддался соблазну; я не чувствовал себя обессиленным и не мог просто сидеть, ничего не делая. В конце концов Шинья дал мне работу: я должен был следить за уровнем воды в котле паровой машины и, если нужно, доливать воду. Вода кончалась довольно быстро, и доливать ее приходилось часто. Я черпал воду ведром в Путне, наливал воду в резервуар, соединенный с котлом, а потом открывал вентиль. Работа мне нравилась. Она была нетрудной, но я чувствовал свою полезность — Шинья нашел мне применение. Иногда я мечтательно смотрел на воды Путны. В них отражалось пляшущее солнце, а когда я бросал в воду кусочки коры, их уносило так быстро, что у меня пропадало всякое желание провожать их взглядом. Там, где когда-то был сток мельницы, торчала громадная балка, о которую, пенясь, разбивались волны, сверкая на солнце нестерпимым блеском. Шум пилорамы меня не беспокоил.

Время от времени ко мне подходил Шинья. Каждый раз нам было о чем поболтать. Мне очень нравились наши разговоры. Он был жуткий хвастун, но отличный парень. Он называл себя директором лесопильной фабрики, и ему очень нравилось ощущать себя в этой важной должности. Он, само собой, рассказывал о своем доме, о своей красивой и воспитанной жене и даже о корове, которой очень гордился.

— Здесь у рабочих нет ничего. Ах, бедные собаки! Только и есть у них, что надевают на себя, несчастные поросята.

Говорил он об этом отнюдь не снисходительно, а просто констатировал факт. Таков этот мир, но сам он принадлежит к классу господ. Лохматая шапка, которую он практически никогда не снимал, издалека подчеркивала это обстоятельство. Надо сказать, что он был неплохой господин. Иногда он бросал взгляд на водомер и тащил меня в дом, где принимался кормить. Обычно он угощал меня сыром и хлебом.

— Тебе надо поправиться, — повторял он всякий раз, когда я говорил, что больше не могу съесть ни кусочка. Потом снова начинались длинные разговоры о войне. В самый первый день знакомства он достал из шкафа немецкую винтовку девяносто восьмого года и, лукаво усмехаясь, ждал, что я скажу по этому поводу.

— Черт возьми! — воскликнул я, не в силах скрыть удивления.

— Черт возьми! — повторил он, подошел к окну и вскинул винтовку к плечу. — Если появится какой-нибудь русский, я уложу его на месте, — объявил он и прицелился в воображаемого русского.

Чудесный парень был этот Шинья! Мне еще есть что о нем рассказать.

Об этом дне я, пожалуй, не буду больше рассказывать. Основное я уже обрисовал. Вечером никто не приехал. Мне было уютно и покойно. Все тревоги и страхи были позади.

На следующий день, на заходе солнца, к нам пожаловал гость.

Господин Лемнаринте прибыл на четырех санях. Это говорило о богатстве и высоком положении. Шинья узнал своего друга издалека и сказал, что мне не надо прятаться. Сам Лемнаринте гарцевал на коне возле саней, и вскоре послышался его начальственный голос, каким он обращался к своим работникам. Это было величественное зрелище: караван, пересекающий огромное заснеженное поле. Последний отрезок пути Лемнаринте проскакал галопом и картинно спрыгнул с храпящего коня прямо перед крыльцом. Он отряхнул с лохматого полушубка снег, которым его, наверное, осыпало с какого-нибудь дерева в лесу, и, раскинув в стороны руки, пошел навстречу Шинье.

— Salut, ha-ha! — Кэтчулэ была лихо сдвинута на затылок, на лоб падала челка черных как вороново крыло волос. Этот человек буквально излучал радость и удаль. — Ха-ха, Шинья! Они долго трясли друг другу руки, словно меряясь силами. Я стоял рядом, не в силах скрыть восхищение таким приветствием.

Теперь Шинья представил меня гостю.

— Niams? Ha-ha, excellent! [17]

Он с силой хлопнул меня по руке, осчастливив и меня своим рукопожатием. В дом нам пришлось протискиваться, так как Лемнаринте вел за собой нас обоих, держа за руки, — коренной и пристяжные! Прежде чем мы сели за стол, Шинья достал из шкафа бутылку зуйки. На счастье! Бульканье, отрыжка. Потом мы уселись вокруг стола. Было слышно, как во двор въехали сани.

С господином Лемнаринте я подружился мгновенно. Он не говорил по-немецки, но мы прекрасно друг друга понимали, а если возникали трудности, то на помощь приходил Шинья. Мы могли говорить свободно обо всем, что только приходило нам в голову. Какими приятными были проведенные нами вместе часы. Мы были в превосходном настроении, это настроение пронизывало нас до самых глубин нашего бытия. Речи наши были просты. Мы ругали русских и рассуждали, как мне лучше всего добраться до Германии. Иногда в разговоре возникали длинные паузы, тогда было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и видно, как к потолку поднимается дым наших сигарет. В этом молчании было сочувствие друзей. Именно сочувствие, а не сострадание. Сострадание выставило бы их в ложном свете, да и меня поставило бы в неловкое положение. Это были сильные люди. Они не жалели, они ругались и помогали. За жалобы я бы, пожалуй, получил от них хорошего пинка! Это было незабываемо, я не могу описать свои чувства, охватившие меня в тот день.

Было уже поздно, когда я вместе с господином Лемнаринте вышел из теплого дома на улицу и мы направились к стоянке его работников, которые, приткнувшись к своим быкам, дремали, сидя вокруг большого костра. Пламенеющий красный остров среди ночи. Головы животных были повернуты в темноту, а люди прижимались к лохматым животам, облитые мерцающим раскаленным светом.