Эйлин - Отесса Мошфег

Но, конечно же, он уже это видел. Полагаю, он ждал меня еще с вечера, и после того как я отрубилась, вышел и вытащил ключи из замка зажигания. До меня мгновенно дошло: в эту ночь он спас меня от отравления окисью углерода. Вполне возможно, он не дал мне умереть. Кто знает, работал ли двигатель, когда отец пришел, чтобы забрать ключи. Это вполне возможно. Когда я пришла в себя, окна машины были закрыты. Быть может, он просто хотел украсть свои ботинки из багажника и именно поэтому взял ключи. И все-таки мне хочется думать, что каким-то образом его отцовский инстинкт — его желание защитить меня, спасти мне жизнь — сработал в ту ночь, взяв верх над его безумием и его эгоизмом. Я предпочитаю убеждать себя в этом, а не верить в удачу или совпадение. Этот путь «магического мышления» всегда проходит слишком близко к краю. В любом случае я была благодарна за то, что осталась жива, и это было хорошо. Сначала меня страшило то, что может сказать отец, чего он может потребовать в благодарность за спасение моей жизни. Но потом я подумала о Ребекке. Теперь, когда у меня была она, мне не нужно было вымаливать милость своего отца. Он мог орать и плакать, но это не причинило бы мне боли. Я думала, что в конце концов нашелся человек, который полюбил меня.

Я снова попыталась стучать в дверь, но отец по-прежнему не отвечал мне. Я вскарабкалась на чугунный поручень, тянущийся параллельно кирпичным ступеням, спрыгнула за окаймлявшие дом кусты и заглянула в окно гостиной. Эти окна не мыли годами. Я стерла небольшой участок инея, но изнутри стекло было покрыто толстым слоем пыли. Я едва могла видеть что-то сквозь него. Однако мне удалось разглядеть отца в странном виде — выше пояса он был обнажен, его тощее хрупкое тело было напряжено, когда он медленно крался мимо окна гостиной с бутылкой в руке. Несмотря на худобу, он сумел отрастить маленькие груди, похожие на женские. Когда отец повернулся, я заметила на его бледной спине длинные багровые синяки. То, что он так долго ухитрялся оставаться в живых, свидетельствовало о его упрямстве. Я постучала кулаком по стеклу, но он просто отмахнулся и пошел дальше. В конце концов я влезла в дом через грязное окно гостиной, как ни странно, оказавшееся незапертым.

Я знала, что я взрослая. Меня не касался никакой «комендантский час». Не было никаких официальных правил домашнего распорядка. Была только деспотическая ярость моего отца, и когда он приходил в эту ярость, то успокаивался лишь тогда, когда я соглашалась с любым диким, унизительным наказанием, которое он мне назначал. То он запрещал мне заходить на кухню, то приказывал в дождь идти до «Ларднера» и обратно пешком. Худшее преступление, которое я могла совершить в его глазах, — это сделать что-то для своего удовольствия, что-то, выходящее за пределы моих дочерних обязанностей. Проявления собственной воли расценивались как страшнейшее предательство. Я была его сиделкой, его помощницей, его служанкой. Однако все, что ему было действительно нужно, — это джин. В доме редко не водилось спиртного — как я уже говорила, я была хорошей девочкой, — но почему-то все, что я делала, само мое существование, раздражало его. Даже мои журналы «Нэшнл джиогрэфик» давали ему повод обвинить меня в неправильности. «Коммунистка», — называл он меня, поглядывая на страницы. В то утро я знала, что он зол. Но не боялась. Я стояла на коврике в прихожей, и с моих ботов стекал снег.

— Эй, — окликнула я отца, — ты не видел мои ключи?

Он вышел из чулана с клюшкой для гольфа в руках, протопал вверх по лестнице и уселся на верхней площадке. Когда отец был действительно разгневан, он становился очень тихим — затишье перед бурей. Я знала, что он ни за что не попытается убить меня. Он на самом деле не был на это способен. Однако в то утро отец выглядел трезвым, а когда он был трезв, он был особенно зол. Я не помню точно, что мы сказали друг другу, пока он сидел там, стуча клюшкой по балясинам перил, но помню, что я прикрывала лицо ладонями, на тот случай, если он швырнет в меня этой клюшкой.

— Папа, — снова спросила я, — где ключи?

Он поднял одну из книг, лежащих вдоль стен в коридоре, и бросил ею в меня. Потом зашел в спальню матери, стащил с кровати подушку и тоже кинул вниз.

— Располагайся поудобнее, — заявил отец, снова усаживаясь на верхнюю ступеньку. Он стучал своей клюшкой по опорам перил, словно тюремный охранник дубинкой — по железной решетке. — Ты никуда не пойдешь, пока не прочтешь эту книгу от корки до корки. Я хочу услышать каждое слово.

Это был «Оливер Твист». Я взяла книгу, открыла на первой странице, откашлялась, но остановилась. Неделей раньше я подчинилась бы и прочла бы несколько страниц, прежде чем он захотел бы выпить. Однако в тот день я просто отложила книгу. Помню, как я смотрела на него снизу вверх, все еще прикрывая лицо руками. К сожалению, даже сквозь пальцы я увидела его поросшую седыми волосами мошонку, выглядывающую из смятой в гармошку штанины широких застиранных семейных трусов.

— Ты видел ключи от машины? — спросила я. — Я опоздаю на работу.

Все его тело, казалось, раздулось от ярости. Обут он был в поношенные черные «оксфорды».

— Где-то шлялась всю ночь, едва не разбила машину, уснула в собственной блевотине, а теперь волнуешься о том, чтобы вовремя попасть на работу?

Его голос был зловеще ровным и угрюмым.

— Я едва могу на тебя смотреть, так мне стыдно. Оливер Твист был бы благодарен за возможность жить в таком доме, в таком славном доме. Но ты, Эйлин, похоже, считаешь, что можешь уходить и приходить когда хочешь… — Он умолк, закашлявшись.

— Я гуляла с девушкой с моей работы, — сообщила я ему. Было ошибкой открывать ему это, но, полагаю, я была ужасно горда этим фактом и хотела швырнуть это ему в лицо.

— С девушкой с работы? Ты что, думаешь, я вчера родился?

Я не хотела защищаться. Прежде я умоляла бы его о прощении, делала бы все, чтобы ублажить его, плакала бы «прости», упав на колени. Я преуспела в подобных театральных сценах, но его удовлетворяло только мое полное самоуничижение. Однако в то утро я не намеревалась опускаться до подобного.

— Ну, — потребовал отец, — кто он? Я хочу хотя бы встретиться с этим типом, прежде чем ты окончательно падешь и отдашь душу Сатане.

— Послушай, где мои ключи? Я опоздаю.

— Ты никуда не поедешь в таком виде. Я серьезно, Эйлин. Как ты посмела? Это платье твоя мать надела на похороны моего отца. У тебя нет ни малейшего уважения ко мне, к твоей матери, вообще ни к кому, и менее всего — к себе самой.

Отец выпустил клюшку и сам вздрогнул от грохота, с которым она скатилась по ступенькам. Потом его затрясло. Он подложил под себя ладони и склонил голову, проскулив:

— Дрянь, Эйлин, ты просто дрянь.

Мне казалось, он сейчас расплачется.

— Я привезу тебе выпить, — пообещала я.

— Как его зовут, Эйлин? Назови мне имя этого парня.

— Ли, — ответила я, почти не думая.

— Ли? Просто Ли? — Он подмигнул и стал насмешливо покачивать головой из стороны в сторону.