Большое зло и мелкие пакости - Татьяна Устинова

— У нее плохие отношения с матерью?

Алина так увлеклась изучением капитана Никоненко, что дажене сразу поняла, о чем он ее спрашивает.

— У кого?

— У вашей подруги.

— У Мани? — переспросила она. — У Мани… вообще нет матери.

— Как нет? — Это опять был туповатый милиционер, а вовсе нетот, кто секунду назад сказал светским тоном “я польщен”. Этот милиционер такихслов не знал.

— Ну не в прямом смысле нет! Господи, что вы на меня таксмотрите, я же пытаюсь вам объяснить! — Она сказала это именно милиционеру, ане тому, другому, — милиционер смотрел с простоватым любопытством. — У них…

— Плохие отношения? — услужливо подсказал капитан.

— Да нет у них никаких отношений, ни плохих, ни хороших!..Нет и не было никогда. Это давняя история, и я ее толком не знаю. По-моему,Манин отец привез ее мамашу из какого-то стройотряда. Из-под Тамбова, что ли.Жила она там в каком-то селе, и все у нее было хорошо, и жених был, трактористили кто… Потом с женихом они почему-то поссорились, а тут подвернулся Манинпапаша и увез ее в столицу.

Алина поднялась из-за серо-черного стола, переступила черезкапитанские ноги, и потрясла кофейник. На дне болтался глоток кофейной гущи, акофе не было.

— Вера, еще кофе сделайте, пожалуйста.

— Одну минуту, Алина Аркадьевна.

— Батюшки-светы, — воскликнул “Анискин” с неуместнымэнтузиазмом, — как они вас слушаются-то! Вы что, — и он сделал испуганное лицо,— такая суровая начальница?

Она не удостоила его ответом.

— Вы не договорили, Алина Аркадьевна. Что там стряслось спапашей, который увез мамашу из благословенного Тамбова?

— Не знаю, — сказала она и дернула плечом. — Конечно, черездва года он её бросил, без копейки денег и с ребенком. То есть с Маней. Ибольше никогда не объявлялся. Матери Маня была нужна еще меньше, чем отцу, нодеть ее было некуда. Вот и вся история.

— В Тамбов она не вернулась?

— Нет. Она устроилась на работу, куда-то в Метрострой, чтоли. Они даже квартиру получили. Это я уже помню. Жили трудно, плохо, и во всемвсегда была виновата Маня. Из-за нее нельзя было вернуться в Тамбов, тамматери-одиночки были непопулярны, знаете ли. Из-за нее замуж не брали. На нееденьги уходили, силы, молодость. Когда мы познакомились, она стала жить у нас.

— Как у вас?

— Так. Мои родители ее жалели и любили. Они всех жалеют илюбят. Она приходила из школы к нам домой. Если меня еще не было, она налавочке у подъезда сидела, ждала. Мама нам всегда оставляла обед, как будто унее и в самом деле двое детей — две тарелки, две вилки, два яблока, два пирога.Мы ели, делали уроки, а вечером папа Маню отвозил домой. Ее мать вначалескандалила, кричала, что ее дочь не будет приживалкой по чужим людям жить,несколько раз ее запирала, порола даже. В мою школу ходила, — добавила Алина сожесточением, — просила повлиять. Но моего отца там все до смерти боялись ивлиять на меня не стали. Мане было лет восемнадцать, когда ее разыскалабабушка, мать ее отца. Она уже была совсем больна, и ей тоже Маня была ненужна, но она завещала ей квартиру. Маня уехала от матери в тот же день, когдаузнала про квартиру. Про Федора она сразу сказала мне, матери боялась. Я ееуговорила не делать аборт. Я была уверена, что мы справимся. И мы справились.

Секретарша, неслышно ступая по серому ковру, внесла точнотакой же поднос, как тот, что стоял перед капитаном. На нем был точно такой жекофейник, точно такие же чашки, точно такая же сахарница и такие же бумажныекружевца с пирожными — только все свежее, сияющее, исходящее кофейным духом.Новый поднос секретарша поставила на стол, а старый забрала.

Никоненко смотрел во все глаза.

— Налейте мне, пожалуйста. — Она не попросила, а приказала,как будто он тоже был ее секретаршей. — Да что же это Федор не едет, в самомделе!..

— Спасибо, Алина Аркадьевна, — сказал Никоненко, поднимаясь,— я пойду. Кофе вы сами себе нальете. До свидания. Да, адресочек бы мне, где выживете.

Алина выдернула ручку из шикарного настольного прибора изаписала адрес на тонком листе хрусткой белой бумаги. Ему показалось, что онасейчас швырнет ручку в него.

— Спасибо, — пробормотал он, отступая к двери, — ещеувидимся, Алина Аркадьевна!

Сотрудники в коридорах таращились на него с неистовымлюбопытством.

Он чувствовал себя бедно одетым, чужим и неловким средибелых стен, чистых ковров, тропических растений в вычурных горшках, в особомофисном запахе кофе, духов и дорогого табака.

На улице похолодало. Дождь, перевалив через Москву, ушел кБалтийскому морю.

Итак, Дмитрий Лазаренко. Процветающий или просто подающийнадежды художник, отец ребенка. Он стоял у самых ворот, его видели все.

Мать, уроженка Тамбовской губернии, которой дочь испортилажизнь. Кто-то из них?

Узнать все о Дмитрии Лазаренко. Поговорить с ним. Узнать,что за квартиру оставила в наследство Сурковой мифическая бабушка, объявившаясячерез восемнадцать лет. Узнать условия завещания. В управлении его засмеют.

До машины было не близко, черт бы побрал эти офисы в центре“старой Москвы”.

Он перешел Рождественский бульвар — на той стороне былаприпаркована его машина. Рядом с ней, не слишком новой и грязненькой, сиялаширокая и вся как будто облитая воздухом гладкая и эротичная “Тойота” АлиныЛатыниной. Он посмотрел и быстро отвел глаза.

* * *

Кошмар начинался сразу, как только Маруся закрывала глаза.Весь день она старалась их не закрывать, но к вечеру держать их открытыми небыло сил. Под веками было горячо и сухо и как будто присыпано песком.

Она была уверена, что больше никогда в жизни не сможетзаплакать. Ей казалось, что это такое счастье — заплакать. Глаза сразу станутпрохладными и чистыми. Маруся откроет их и поймет, что она дома, на своемдиване — средняя подушка немножко ниже двух других. Федор всегда скакал на ней,когда смотрел телевизор, и продавил ее так, что изогнулись жесткие ребра.

Когда он смотрел телевизор, то всегда скакал и ел сухари. Ондержал по сухарю в каждой руке и кусал попеременно то от одного, то от другого,и диван оказывался засыпанным крошками. Эти крошки потом каким-то образомпопадали на простыню, кололись и мешали Марусе спать.

Голова была намного больше, чем обычная человеческая голова,она почти не умещалась на подушке, но все равно, то, чему положено быть внутриголовы, было еще больше, теснилось внутри, лезло наружу, давило на виски, накости, на горячие и сухие глаза.