Похититель вечности - Джон Бойн

— За эти годы я заработал немного денег, — признался я.

— Хорошо, хорошо, — быстро сказал он. — Тогда, возможно, вы знаете, к кому я смогу обратиться по некоему поводу. Идемте же. Пройдем внутрь.

С этими словами он взял меня под руку и повел через салон в комнаты наверху; мы расположились перед камином, и он поведал о трудностях с которыми столкнулся, а я объяснил, каким образом смогу ему помочь.

Неделю спустя я вернулся в Египет, чтобы завершить последние сделки; там я озабоченно просматривал газеты в поисках свежих новостей об Олимпийских играх. Невероятно, однако выходило, что решение устроить Игры в Афинах было принято без консультаций с греческим правительством, которое почти не располагало средствами на столь несерьезное дело, как Олимпиада. Тогда в игру вступило венгерское правительство и предложило провести первые Игры на их территории — при условии, что высокопоставленный чиновник из Будапешта получит власть наравне с Викеласом. Если бы их предложение приняли, то, разумеется, Пьера бы просто отстранили от работы; от одной мысли об этом он впадал в уныние.

— Вот почему я хотел подождать до 1900 года, — объяснял он мне в тот вечер на приеме в честь Журе, когда мы уже изрядно выпили; он нервничал, но старался не верить в худшее. — Мы не готовы. Афины не готовы. Будапешт, разумеется, тоже не готов. Если бы у нас было еще несколько лет на подготовку, все прошло бы прекрасно. А глядя на то, как обстоят дела сейчас, я вижу, как моя мечта растворяется в воздухе.

Я усмотрел в этом возможность исправить то зло, которое я, к несчастью, причинил Селин. Узнав, что я помогаю ее брату осуществить его давнюю мечту, она, возможно, сможет простить меня за то горе, что я принес в ее жизнь. Я не рассчитывал на примирение — даже не был уверен, что хочу этого, — но чувствовал, что теперь обязан отдать долг и постараться больше не причинять людям боль безо всякой на то необходимости. Я обидел свою жену, но теперь у меня есть возможность помочь ее брату. Простая справедливость требует, чтобы я это сделал.

Пьер договорился о встрече с кронпринцем Константином[50], который уже создал разнообразные комитеты, чтобы обеспечить финансирование всего предприятия, мы обсудили всевозможные планы, чтобы увериться, что Игры состоятся в Афинах. Затем я снова съездил в Египет и договорился о встрече с Георгом Авероффым[51]— одним из крупнейших деловых людей страны. Он был известным греческим филантропом — помимо прочего оплатил постройку Афинского политехнического института, военной академии и колоний для несовершеннолетних преступников. Я неоднократно встречался с ним в те годы и знал, что он охотно поддерживает подобные проекты, но отношения у нас были прохладные. Я совершил ошибку — дал интервью местной газете в связи с планами городского строительства и там покритиковал некоторые капиталовложения Авероффа. Хотя мы занимались схожими проектами, он был куда более состоятельным человеком, его годовой чистый доход с процентов составлял примерно половину всего моего капитала. Я был тогда в не лучшей форме, и меня глупо раздражало мелькавшее по всей в Александрии имя «Аверофф» там, где я хотел видеть иное — «Заилль». Я считал личным оскорблением, что не могу добиться такого уважения и восхищения местного населения, которое они испытывали к этому великому дельцу. И потому высмеял ряд его построек, больше того — назвал его фирменные высокие окна и отделку в стиле рококо «грязью, пачкающей великий город, оспинами на лике современной Александрии». Я наговорил еще много чего, но все это было с моей стороны несерьезной ребяческой чепухой и низостью. Вскоре после этого ко мне пришел один из людей Авероффа и сказал, что на сей раз они не намерены предпринимать против меня никаких действий, но Аверофф был бы весьма признателен, если бы я больше не упоминал его имя в прессе. Меня настолько смутило, что газета выставила меня пустым и недалеким простофилей, что я незамедлительно пошел на уступки. Естественно, тогда я и не подозревал, что мне придется встречаться с ним и смиренно, с протянутой рукой просить о помощи.

Мы встретились в его рабочем кабинете в субботу утром, где–то в середине 1895 года. Аверофф сидел за огромным столом из красного дерева и, когда я вошел, сразу же встал и сердечно пожал мне руку, что меня удивило. С тех пор, как мы виделись в последний раз, его седые волосы стали почти белыми, и я не мог отделаться от мысли, что он похож на американского писателя Марка Твена.

— Матье, — сказал он, подводя меня к удобному дивану и садясь в кресло напротив. — Рад вас снова видеть. Как давно мы не встречались?

— Около года, — нервозно сказал я, размышляя, должен ли я немедленно извиниться за свое поведение или лучше притвориться, что ничего не было. Человек в его положении, с его заботами, разумеется, слишком занят, чтобы помнить каждый намек, каждое слово, высказанное против него, успокоил я себя, решив в итоге, что пусть все идет, как идет. — На приеме у Кракова, если мне не изменяет память.

— Ах, да, — сказал он. — Ужасная история, верно? — (Петр Краков, министр правительства, несколько недель назад был застрелен на улице возле своего дома. Никто не взял на себя ответственность, но пошли слухи о каких–то подпольщиках, что вызвало всеобщее удивление, поскольку в этом городе жестокость была не в ходу.)

— Ужасно, — сказал я, почтительно кивнув. — Кто знает, в какие дела он мог ввязаться? Печальный конец.

— Что ж, не будем строить предположения, — быстро сказал Аверофф, точно ему все было и так хорошо известно. — Истина рано или поздно восторжествует. А праздные сплетни ни к чему нас не приведут.

Я посмотрел на него и подумал, колкость это или нет, но решил, что все же пока нет. Его стол был заставлен фотографиями в рамках, я попросил разрешения взглянуть. Он с улыбкой кивнул и жестом пригласил меня подойти.

— Это моя жена Долорес. — Он показал на улыбающуюся и красиво состарившуюся женщину. Черты ее лица были прекрасны — должно быть, в молодости она была потрясающе красива; такие женщины становятся поистине сногсшибательны, достигнув зрелого возраста. — А это мои дети. И их жены и дети.

Их было много, и я заметил, что когда он мне их показывал, его лицо светилось гордостью; я завидовал. Наши жизни были похожи: Георг Аверофф и я, оба мы были дельцами, оба нажили большие деньги, мы были ловкими предпринимателями, а все же эта сторона жизни от меня ускользнула. Я задумался, возможно ли, что после множества распавшихся браков и союзов я еще смогу стать отцом ребенка или обзаведусь счастливой семьей, как он. Может, это правда; может, для каждого мужчины существует лишь одна женщина, и я ее уже потерял. Не что чтобы я когда–то надеялся ее удержать.

— Итак, — с улыбкой сказал он, когда мы снова расположились друг напротив друга, — зачем же вы хотели меня повидать?

Я рассказал Георгу о событиях последних месяцев, поведал о блестящих планах Пьера и о том, что в итоге они могут пойти прахом. Показал ему письмо от кронпринца Константина, стараясь убедить его помочь нам, твердя о том, какие беды нас ждут, если игры станут Венгерскими. Я взывал к его патриотизму, напирая на то, как важны эти Игры для Греции; по правде говоря, мне не было нужды так усердствовать, поскольку он почти сразу же согласился.