Шесть зимних ночей - Кэти Астэр

в надежде увидеть силуэты Смерти и Роланда, но горизонт пустовал, а ровная морская гладь уже забыла о тех, кто совсем недавно прошел по ней. Кошки остались сидеть у берега, словно стражи; кто-то из них иногда царапал приплывающие бутылки. Трехцветная кошка шипела всякий раз, когда из склянок доносились крики и проклятия.

Новая Богиня с новорожденным села во главе стола.

Либерти и Алан вернулись на свои места. Люди были встревожены, и напряжение, физически ощутимое, витало в воздухе. Никто не знал, когда это закончится.

Либерти надеялась, что Роланд и Смерть смогут совершить задуманное и что Смерть отыщет девушку по имени Габриэлла Ф., которой она уже дорожила всей душой, несмотря на то что они не были знакомы. Дорожила ею примерно так же, как дорожила Аланом – человеком, внезапно появившимся в ее жизни и успевшим стать таким важным в рекордно короткие сроки.

У ненависти всегда были причины, Либерти знала это точно, хотя, читая проклятия из бутылок, начинала сомневаться в собственных знаниях. Война будоражила в людях все самое потаенное и грязное, и изменить это никто не в силах. Война порождала ненависть во всех, и даже Либерти вспышками иногда ощущала, как ей хотелось разрушить весь мир.

У любви причин могло не быть, Либерти поняла это, познакомившись с Аланом, хотя ей до сих пор казалось это немного неправильным. Любовь – сильное чувство, примерно такое же сильное, как и ненависть; и она не знала, что победило бы, сойдись они в битве, как каждый год сходились в сражении Богини.

Либерти хотела возвращения спокойной жизни. Ей казалось, будто время остановилось и ход истории не возобновится до тех пор, пока Война не исчезнет, забрав с собой причины и последствия войны.

– Хочешь, я расскажу тебе о моем мире? – шепнул Алан на ухо Либерти.

Она вздрогнула, посмотрела на него и почувствовала, как внутри разгорался потухший огонек жизни.

– Хочу. Расскажи.

– Это был мир, где никто не умирал…

Новорожденный Бог Солнца заснул, люди, сидевшие рядом, улыбались, смеялись и тихо разговаривали с Богиней. Кто-то заинтересованно наблюдал за ребенком. Богиня выглядела спокойной и уставшей.

Бокалы у всех наполнились вином. Часы пробили полночь.

Наступил Новый год.

Мария Покусаева. Снег

Луиза не знала, как она вышла к этому дому – темному, старому, спрятанному в глубине городского парка, вдали от привычных дорожек. Здесь было темно и тихо, так тихо, как бывает только во время густого снегопада, – даже ветер не шелестел голыми ветками деревьев.

Где-то за спиной Луизы остались пруд и узкая речка, где они с подругами так любили кататься на коньках. И мостик, с которого кормили уток пшеном. И беседки, в которых летом спасались от жары, и стеклянная оранжерея, сейчас – пустая, как покинутое жилище. И статуи, и фонтаны.

Так далеко Луиза никогда не заходила в одиночку. Неужели парк настолько большой – почти как лес?

Было от этого немного жутко.

Луиза замерла и потерла руки, пытаясь согреться. Перчатки – дорогие, из мягкой кожи, с бархатом внутри – помогали мало. Плащ из тонкой-тонкой шерсти, в котором так приятно было гулять по городским улицам, когда зимняя прохлада лишь ласково покусывает за щеки, здесь, в темноте, уже не грел. От сапожек тоже было мало толку: Луиза ощущала, что пальцы начинало ломить от холода, а еще, кажется, снег набился в слишком низкие голенища и растаял, отчего шерстяные чулки намокли.

Не стоило ей сбегать!

Как все-таки глупо вышло все это: детская обида, дурацкая ссора, невинная шалость, обернувшаяся злой, неуместной шуткой. Осуждающий взгляд отца, а рядом с ним – странный, полный не то скрытого торжества, не то неясного сочувствия взгляд Клементины.

Клементины, которая хотела бы, чтобы Луиза называла ее по имени.

Клементины, у которой были некрасивые, большие ступни, широкие, как утиные, лапы – Луиза однажды увидела их и подумала, что мачеха – ведьма.

Ведь это у ведьм всегда есть скрытое уродство – правда? Старая нянюшка Луизы часто об этом говорила! Родинка, пятно, шрам, перекошенный рот – и взгляд, полный злого, холодного ума. Ведьмы всегда получали то, чего желали.

Вот и Клементина получила – Луизиного отца.

Не то чтобы Луиза во все это верила, но нянюшкины сказки жили у нее в голове даже сейчас, когда куклы из детства отправились за стеклянные дверцы шкафчика.

В небе висела огромная луна – белая, как кость; и звезды, щедро рассыпанные чьей-то рукой, словно бисер по черному бархату, на платье Клементины.

На шлейф этого платья сегодня упал праздничный торт.

А Луиза помогла ему упасть.

Свет луны и звезд отражался от снега, лежащего на земле, и темнота вокруг не была такой плотной, как в комнате с закрытыми окнами. Луиза видела очертания деревьев, видела сухие ягоды боярышника на кустах у ограды, могла даже различить двери дома. Они были плотно закрыты, а сам дом казался серым. Лунный свет бликовал на стеклах и остром шпиле круглой башенки над входом. По бледно-серой стене шли причудливые трещины…

Не трещины, поняла Луиза, всмотревшись. Это дикий виноград, или плющ, просто высохший, растерявший листья, потому что зима.

Разгар ее, самая долгая ночь, канун праздника: все сидят по домам, в гостиных, где зажжен огонь, где столы ломятся от угощений, пахнет пряностями и сладким вином, медом и хвоей. И горе тому, кто останется один!

Вокруг было тихо настолько, что Луиза слышала собственное дыхание и то, как шелестят ее юбки при малейшем движении. Еще чудилось, что за спиной кто-то осторожно ходит, но стоило обернуться – Луиза видела лишь ряды деревьев и белый снег. И тени на этом снегу – резкие, не разберешь, дерево – или кто-то за ним.

Вздрогнув, Луиза потянулась к ограде: от луны было достаточно светло, чтобы различить очертания калитки и простой засов на ней. Просунь руку между прутьев решетки и чуть поверни – пройдешь в маленький внутренний сад.

И кто поселился здесь? Кому разрешено занять часть городского парка?

Луиза выдохнула пар и посмотрела на дом еще раз.

Она сомневалась.

Быть может, там давно никто не живет? Окна темны и пусты. Но даже если и так, Луиза сможет спрятаться внутри, а не мерзнуть в ночном зимнем парке, пока ее не найдет кто-то из городской стражи и не отведет назад к отцу.

И Клементине.

Уф, нет! Злость Луизы утихла, но она никогда не простит мачехе унижение!

И насмешливый взгляд!

А отцу никогда не простит злые слова!

Что он сказал тогда? «Ты не моя дочь»? «Моя дочь никогда бы и не подумала о такой подлости»? Точно что-то подобное, но память Луизы, затуманенная обидой, переворачивала сказанное так, что оно, и без того острое, ранило еще больше.

Возвращаться совсем не хотелось. Хотелось исчезнуть в метели и заставить их всех пожалеть!

Эта мысль была такой ясной и звонкой, было в ней столько злости, что Луиза решилась и шагнула вперед.

Снегопад усиливался. Луиза прошла по тропинке, шуршащей гравием, к низким ступеням и поднялась на крыльцо. Дверной молоток был сделан в виде головы чудовища. Луиза взялась за него и ударила – раз, другой.

Молоток был тяжелым, и когда Луиза попыталась перехватить его поудобнее, ладонь что-то кольнуло. Больно, даже сквозь перчатку, ровно посередине.

– Ай!

Луиза отдернула руку – здесь, под навесом, загородившим луну, разглядеть, была ли в перчатке дырка, не получалось.

А дверь отворилась – сама, с легким скрипом.

И Луиза скользнула внутрь.

На вежливый вопрос, есть ли в доме кто-нибудь, ответила тишина.

Луиза прошла дальше – сквозь анфиладу комнат, залитых лунным светом.

Казалось, здесь и правда никто не жил. Комнаты стояли пустые, лишь в одной из них был камин, прикрытый расписной ширмой, и уютное кресло напротив. Луиза нашла кремень рядом, в корзине, а еще уголь, свечи, кочергу – она умела разжигать камины, отец учил ее этому. Учил он ее и другим вещам.

Печь хлеб, к примеру, и готовить блинчики, пришивать пуговицы и даже штопать чулки. Он вообще умел многое из того, что такие, как он, не умеют, и потому Луиза им гордилась.

Огонь разгорался медленно, с неохотой. Но здесь, внутри дома, было не так холодно, как в парке, под снегом. Луиза даже сняла шляпку – тоже совершенно бесполезную, едва прикрывающую уши.

И зачем она купила ее? Потому что подруги сказали,