Фиалковое зелье - Валерия Вербинина

Увы! На этот раз особый агент Сотников был как никогда близок к истине. Гиацинтов увлекся очаровательной Антуанеттой до того, что совершенно потерял голову, Балабуха влюбился в нее и уже подумывал просить у тетушки красавицы ее руки, хотя до того зарекся даже мечтать о женитьбе, а Добраницкий… Добраницкий пока ограничивался в разговорах с прелестницей туманными намеками на свое состояние и благородное происхождение, которое в один прекрасный день всем откроется и всех удивит. Антуанетта слушала пылкого Августа и смеялась, поддразнивала огромного Балабуху и смеялась, флиртовала с красивым Гиацинтовым и смеялась… Она вообще была ужасная кокетка, и чувствовалось, что ей нравилось кружить головы и дурачить этих больших, взрослых, безнадежно глупых мужчин.

Антуанетта называла артиллериста «мой верный рыцарь», посылала Добраницкого за конфетами и заставляла Гиацинтова носить за ней веер. В минуту откровенности девушка поведала Владимиру, что ее прабабушка, та, что бродит по ночам привидением, была роковой красавицей и приносила несчастье всем, кого любила, – но когда он вспомнил об этом разговоре, Антуанетта подняла его на смех и тотчас же попросила Августа научить ее новомодному пасьянсу, на что этот игрок, ненавидевший пасьянсы более всего на свете, согласился с такими изъявлениями удовольствия, словно всю жизнь мечтал только об этом.

Ветреная красавица играла с тремя друзьями как хотела. Стоило кому-то из них решить, что он завоевал право на ее внимание, как она немедленно поворачивалась к этому человеку спиной и переставала с ним разговаривать; но если он, обиженный, высказывал намерение удалиться и никогда более не возвращаться, то она пускала в ход все уловки, чтобы вернуть его к себе. Антуанетта вынуждала их выполнять все свои капризы и безропотно сносить все свои выходки; и неудивительно, что всего через несколько дней после знакомства с нею друзья уже готовы были перессориться между собой. Балабуха задирал Владимира, тот отвечал колкими шутками, Добраницкий потешался над ними обоими и уверял, что он первым добьется благосклонности чернокудрой красавицы, после чего оба офицера обрушивали на него град площадных острот и грубостей. При этом все трое отчаянно ревновали Антуанетту – и друг к другу, и к прочим ее кавалерам, которых возле нее крутилось предостаточно. А между тем дни шли, и дело, ради которого офицеров прислали в Вену, ничуть не продвигалось.

Однажды утром Владимир проснулся и, как бывало все чаще в последнее время, стал размышлять, как было бы хорошо уйти с этой постылой службы, жениться на Антуанетте да уехать с нею куда-нибудь далеко-далеко, где никто не будет знать, как его зовут и чем ему пришлось заниматься в своей жизни. Неожиданно в дверь легонько постучали, и на пороге показался белобрысый Николай Богданович Берг, секретарь посла. Он доложил, что из Петербурга только что с нарочным прибыл запечатанный пакет на имя господина Гиацинтова.

«Какой-нибудь реприманд, что ли?» – подумал Владимир, невольно забеспокоившись. Что верно, то верно, в эти дни он не слишком усердно занимался поисками тех, кто отправил господина Жаровкина на небеса, и его нерадивость наверняка была заметна невооруженным глазом. Интересно, не написал ли уважаемый Иван Леопольдович в столицу властям соответствующую реляцию? Не собираются ли они, не дай бог, вообще отозвать его из Вены? Это было бы чрезвычайно некстати, учитывая все планы, которые он лелеял в глубине души.

– Сейчас буду, – буркнул молодой офицер.

Весьма объемистый пакет, запечатанный чуть ли не десятком печатей, был торжественно передан ему из рук в руки в присутствии самого посланника, после чего нарочный объявил, что ему есть что передать господину офицеру с глазу на глаз. В глубине души Гиацинтов приготовился к самому худшему, однако нарочный лишь дал ему знать, что в Петербурге весьма довольны его усердием и что Чернышёв уже распорядился представить его и Балабуху к награде.

«За что? – угрюмо подумал Владимир. – За то, что я нашел одежду этого бедняги, да и ту не смог сберечь?»

Однако, нацепив на лицо приличествующее случаю выражение, он сказал, что благодарит министра, век не забудет, осчастливлен донельзя, ему не хватает слов, чтобы выразить свое… и т. д. и т. п.

Простившись с нарочным, Владимир вернулся к себе в комнату и, сломав печати, вскрыл пакет. Внутри оказалось довольно подробное досье на графиню Рихтер, в девичестве Бельскую, копия первого и единственного донесения Жаровкина в Санкт-Петербург, которое он успел отправить незадолго до рокового 20 апреля, инструкция к новому шифру, которую надлежало уничтожить, тщательно ознакомившись с ней, и собственноручная записка военного министра, состоявшая из целых трех фраз. В первой фразе Гиацинтова хвалили за усердие, во второй выражали надежду, что он будет действовать с надлежащей осторожностью и не повторит судьбу Жаровкина, а в третьей прощались с ним и желали ему всех благ и приятствий.

Отложив записку, Владимир принялся за изучение шифра. Запомнив все, что от него требовалось, он поднес бумажку к свече и жег ее до тех пор, пока пламя не коснулось его пальцев. Тогда он разжал их, и крохотный кусочек бумаги скользнул на стол. Гиацинтов подобрал его, убедился, что даже при желании на нем невозможно прочесть ни единого связного слова, и смахнул его на пол.

Покончив с шифром, Владимир кликнул посольского слугу, велел принести завтрак и стал внимательно читать копию первого и последнего донесения Жаровкина в столицу. После ничего не значащей официальной части – заверений в своем почтении и тому подобных вещах – следовало:

«Мне думается, я сумел отыскать нашего друга. По совести говоря, это было не так уж и трудно, ибо он не мог не броситься в глаза, и, кроме того, у него была на то особая причина, мимо которой я не мог пройти. Я расставил ему небольшую ловушку, и он попался, сам не подозревая об этом. Ежели бы дело было только в этом человеке, я бы доложил о нем куда следует, и на этом все бы закончилось; но благодаря случаю открыл я, что наш друг, хоть и фигура сама по себе довольно значительная, не ограничивается деятельностью, о которой нам стало известно. Однако то, что мне удалось узнать, нуждается в подтверждении, иначе даже ваше превосходительство, известный своей благосклонностью и великодушием, откажется мне верить. Поэтому я пока попридержу нашего друга и постараюсь выжать из него все, что возможно; надеюсь, что с божьей помощью мне это удастся. Как только что-либо прояснится, я непременно дам о том знать вашему превосходительству…»

Дальше следовали цветистые фразы, ровным счетом ничего к сказанному не прибавляющие и ничего не проясняющие.

«Ох и любитель же ты был напускать туману, брат! – обреченно подумал Владимир, откидываясь на спинку стула. – А мне теперь придется сидеть и ломать себе голову над всем этим».

Тем не менее было понятно, что Жаровкин из осторожности называл «другом» предателя, которого он выслеживал в российском посольстве. Он вычислил этого человека и был готов его сдать, когда неожиданно выяснил, что тот «не ограничивается» продажей документов на сторону, но вдобавок ко всему участвует и в каких-то еще более опасных для империи замыслах. Жаровкин встревожился и решил пока оставить предателя на свободе, чтобы посмотреть, какие действия тот будет предпринимать. Это и оказалось его ошибкой: предатель в свою очередь раскусил Жаровкина и убил его – сам или с чужой помощью.