Казанова - Ален Бюизин

«Мы прибыли в Париж утром 5 января 1757 года, в среду, и я остановился у своего друга Балетти, который принял меня с распростертыми объятиями, уверяя, что, хотя я не подавал о себе вестей, он ожидал меня, ведь, поскольку неизбежным следствием моего побега было удаление от Венеции, даже изгнание, он и представить себе не мог, чтобы я избрал для проживания иной город, нежели тот, где провел два года кряду, наслаждаясь всеми прелестями жизни» (II, 12–13). Первым делом он попытался представиться аббату де Берни, но ему сказали, что тот в Версале: благодаря покровительству всемогущей госпожи де Помпадур он возглавил внешнеполитическое ведомство. На данный момент это была его единственная надежная опора во французской столице. Он немедленно отправился в Версаль, где узнал, что Берни уже вернулся в Париж. У самой решетки замка его карету остановили. Он увидел переполошенную толпу, бегущую в полнейшем смятении, услышал крики со всех сторон: «Король убит, убили его величество!»

Едва Казанова узнал эту ошеломляющую новость, как его вместе с двумя десятками других людей, бывших рядом, забрали солдаты. Неужели он выбрался из Пьомби лишь для того, чтобы подвергнуться произвольному заключению в Версальской кордегардии? Проклятие на нем, что ли? Я полагаю, в первые минуты Джакомо не мог не подумать с тоской обо всех безвестных узниках, годами томящихся в подземельях Бастилии. А если он сам попадет туда, пробыв пятнадцать месяцев в Пьомби? Неужто его судьба побывать во всех тюрьмах Европы!

Королю в самом деле вонзили нож в правый бок, в пять часов вечера, когда он выходил из Версальского замка и собирался сесть в карету, чтобы вернуться в Трианон. Когда он спустился с лестницы, освещенной факелами стражи, к нему бросился какой-то человек, оттолкнул солдат и ударил короля в бок. Сначала Людовик XV подумал, что его ударили кулаком. Он приложил руку к груди, а когда отнял – та была вся в крови, ручьем струившейся по камзолу. По счастью, в тот январский день было довольно холодно, и он надел два плотных плаща, один из которых был подбит мехом, что смягчило удар. Жизненно важные органы не пострадали. И тем не менее, по ужасной привычке века, ему из предосторожности пустили кровь, от чего король, разумеется, ослаб еще больше. Правда, неделю спустя он совершенно поправился.

После четырех-пяти минут заключения Казанову и его товарищей по несчастью выпустил офицер, который принес им сухие извинения. В самом деле, убийцу поймали сразу: им оказался некий Робер Франсуа Дамьен, сначала бывший метрдотелем, а потом бродячим торговцем чистящими средствами. Его приговорили к самой мучительной казни: рвали щипцами, жгли и четвертовали.

Чтобы доставить удовольствие своим тогдашним знакомым, «любопытствующим увидеть ужасное зрелище», Казанова предоставил в их распоряжение широкое окно, выходящее на Гревскую площадь, которое снял за три луидора. Сам он тоже присутствовал при жутком расчленении Дамьена 28 марта 1757 года, которое длилось не менее полутора часов. Гревская площадь была черна от народа, а во всех окнах торчали зеваки, привлеченные страшным зрелищем, среди которых множество знатных красавиц, которые, думая тем самым польстить государю, напротив, возмутили Людовика XV своим непристойным присутствием при казни несчастного.

«Во время казни Дамьена, – пишет Казанова, – мне пришлось отвести глаза, услышав его вопли, когда у него осталась лишь половина тела; но Ламбертини и мадам ХХХ их не отвели; и отнюдь не от жестокости сердца. Они сказали мне – и мне пришлось притвориться, будто я им поверил, – что не чувствовали ни малейшей жалости к такому чудовищу, настолько они любили Людовика XV» (II, 47). Все современники подтверждают грубую и безжалостную бесчувственность женщин при виде ужасных мучений и агонии Дамьена. Чтобы оградить себя от жестокостей, вызывавших у него отвращение, Казанова перешел от мучений к любви, от крови к сексу. Если ему не хотелось глядеть на казнь, то он не упустил ничего из эротических маневров графа Тиретта де Тревизо, неделикатного соотечественника, которому пришлось бежать во Францию, растратив казну своего города с единственной целью – раздобыть денег на удовольствия во время карнавала. Тот активно занимался мадам ХХХ. «Стоя позади нее и очень близко, он приподнял ее платье, чтобы не наступить на его край, и все было прекрасно. Но потом я увидел в лорнет, что он приподнял платье чересчур высоко; тогда я, не желая ни помешать предприятию моего друга, ни смутить мадам ХХХ, встал позади моей прелестницы таким образом, чтобы ее тетя была уверена в том, что ни мне, ни ее племяннице не видно, что с ней делает Тиретта. Я слышал шорох платья целых два часа и, находя происходящее довольно забавным, ни разу не отступил от положенного себе правила. Я больше восхищался хорошим аппетитом в самом себе, нежели дерзостью Тиретты, ибо в этом я зачастую ему не уступал» (II, 47). Удивительное положение! Мадам ХХХ позволяет взять себя сзади, глядя, как расчленяют человека! Постепенно, чисто в стиле Казановы, разворачивается настоящий порнографический водевиль, когда Джакомо узнает из уст самой мадам ХХХ, что Тиретта совершил ужасную низость, гнусную и непростительную. Надо, разумеется, понимать, что в том положении, в каком он находился, он вступил с ней в сношение через задний проход. Джакомо усовестил своего юного друга, чтобы тот извинился перед своей возмущенной партнершей:

«Я могу ей сказать только правду. Я не знал, куда вошел. Причина единственная, и для француженки может показаться вполне приемлемой» (II, 52).

В Париже Джакомо быстро понял, что в том непрочном положении, в каком он находится, ему лучше отказаться от своих дурных привычек, вести себя примерно и не привлекать к себе скандального внимания, если он хочет преуспеть в великих и плодотворных предприятиях. Сидя без средств, не стоит поддерживать сомнительные связи. Со времени его последнего пребывания во французской столице многое изменилось: отныне ему приходится обхаживать власть имущих, если он хочет сколотить состояние. Первым делом карьера, а уж удовольствия потом. Отнюдь не просто выделиться из толпы и обратить на себя внимание, если представить себе огромную массу придворных, художников, поэтов, философов, изобретателей, дальних родственников, разорившихся провинциальных аристократов, ходатаев и просителей всякого рода, которые каждое утро толпились в прихожих вельмож, не говоря уж о нищих в лохмотьях, выпрашивавших объедки со стола или монетку, чтобы выжить.

Пока единственный козырь, который он мог разыграть в обществе, чтобы развлечь власть имущих и привлечь их внимание, – это его побег, вернее, подробный рассказ о побеге: «Тем временем я вменил себе в обязанность повсюду, где бывал, рассказывать о своем бегстве; дело нелегкое, поскольку рассказ длился два часа; но я был обязан снисходить к тем, кто проявлял к нему любопытство, ибо они не могли бы им заинтересоваться, не питая живого интереса к моей особе» (II, 16). Словно этого еще недостаточно, он записал рассказ на бумаге для аббата де Берни, который снял с него столько списков, сколько счел нужным, чтобы позабавить знакомых и сделать Казанову известным всему Парижу. Труд, конечно, утомительный, даже изнурительный, но совершенно необходимый. Этот рассказ – его визитная карточка, пропуск, даже плата за вход в высшее общество. Попутно следует заметить, что положение беглеца не повредило Казанове, напротив, это бегство сыграло ему на руку. В наши дни, в нашей новой правовой Европе он непременно подвергся бы судебному преследованию, был бы объявлен в международный розыск, экстрадирован. В XVIII веке все было иначе. Его сердечно принял министр иностранных дел, подаривший ему к тому же сотню луидоров. Стоит ли полагать, что деспотичная Венеция пользовалась тогда столь дурной репутацией, что беглец, сумевший вырваться от ее тирании, тем самым становился персоной грата в других европейских столицах? Думать так значило бы забыть, что в том самом XVIII веке Венеция была излюбленным туристическим направлением лучшего общества. Просто в то время не было никакого общего законодательства. Произвол правосудия уравновешивался территориальными границами, действием в рамках определенных режимов и королевств. То, что имеет силу в Венеции, не имеет таковой в Милане. Границы были укрытиями. Раздробленный мир – пространством свободы.