Моя Марусечка - Вера Колочкова

– Да, знаю, – качнув головой, подтвердила Маруся. – В квартире семьдесят семь.

– …Нас бабушка его и познакомила – просто случайно так вышло. По-соседски. Потом просто здороваться начали, улыбаться издалека. Он, знаете, все не решался ко мне подойти, заговорить. Приедет и стоит во дворе, и на окна наши глазеет. А я за ним из-за штор тоже подглядываю. Вот идиоты были оба! Зато уж потом как вцепились друг в друга! Ну, в общем, это долгая история… Да вам и неинтересно, наверное…

Запнувшись, она замолчала, взглянула осторожно на Марусю, будто сболтнула чего лишнего. Даже губу прикусила от досады. Заварив наконец чай, разлила по чашкам, поставила одну из них перед Марусей, села напротив. Долгая неловкая пауза тут же повисла меж ними, противно позвякивая чайными ложками по стенкам чашек. Интересно, почему во время тягучих пауз так сильно фальшивят все звуки? Будто кричат. Будто по нервам бьют. И все равно – говорить ничего не хочется. Из опаски, что враньем все прозвучит, трепыхаясь нарочитой ненужностью фраз. И даже обида Марусина внутри будто бы успокоилась и перестала дергаться, хотя и обманчиво успокоилась, конечно. Просто затаилась в неловкости этой паузы.

– Да вы не переживайте так, Маруся! – первая нарушила молчание Наташа, вскинув на нее умные оленьи глаза. – На вас прямо лица нет. Живите себе, как живете. Вы-то сами с Ксенией ладите, я надеюсь? Мне кажется, что именно вы должны с ней поладить.

– Да я даже не знаю, как сказать, – задумчиво пожала плечами Маруся. – Поначалу да, ладила. А потом… Потом будто переломало меня всю. Так тяжело стало! Не знаю, что мне теперь делать. Запуталась я совсем…

Она вдруг неожиданно для себя всхлипнула и закусила губу, чувствуя, что расплачется вот-вот, и замахала перед лицом руками, как будто махание это способно было каким-то образом сдержать рвущиеся наружу слезы. Впрочем, слезы – это еще полбеды. Вместе со слезами прорвались на свободу и торопливые, взахлеб, слова – будто мутной волной выплеснулось наружу все ночью недоплаканное. Тайное, откровенное. То самое, что сама себе проговорить опасалась. Вот же черт! Когда не надо, так они, эти слова, и находятся, и прорываются себе на свободу! Не к месту и не ко времени! И как их, оказывается, много внутри накопилось, леший их разбери! Вот же неловко получилось. Наташе-то зачем нужны эти ее откровения? Что ей с ними делать? Как она сама давеча выразилась – совсем не по сюжету истории…

Заикаясь, шмыгая носом и сбиваясь, она вдруг принялась вываливать на голову странной собеседнице всю свою незатейливую судьбину – и про маму, и про Кокуй, и про Аксинью с Дуняшкой, и про Анночку Васильевну, и про Кольку Дворкина… Слезы текли и текли по щекам, она будто и не замечала их. Лишь изредка смахивала ладошкой, как досадное недоразумение. И говорила, говорила без умолку. Торопилась так, будто боялась, что вот-вот Наташа перебьет этот рвущийся наружу поток, выставит грубо за дверь. А что, могла бы. И правда – ей-то это зачем?

Однако Наташа молчала, слушала ее очень внимательно, сложив руки под подбородком. Так слушают добрые люди случайного попутчика где-нибудь в ночном купе поезда – молча и деликатно, понимая, что человеку крайне необходимо выплеснуться. В какой-то момент Маруся вдруг вздохнула сильно и замолчала на полуслове, чувствуя, как сквозь ее словесную торопливость разом прорвалось и оформилось неожиданное для самой себя открытие – сколько же места, оказывается, принадлежит в ее бессознательных откровениях давно забытому Кольке Дворкину… Да что там – места! Получалось, что она только о нем и говорит без умолку! И про первую драку Наташе рассказала, и про армию Колькину, и про то, как ждала его верно. А потом и про суд рассказала, и про то, как послушалась маму да не стала отвечать на Колькины письма из колонии…

– Вот видите… – всхлипнув горько и подняв на Наташу мокрые глаза, улыбнулась она ей виновато, – вас укорила в том, что за любимого мужика бороться не стали, а сама-то я нисколько не лучше. Взяла и уступила маме, и на письма его отвечать не стала. А теперь еще и ваше место рядом с Никитой заняла, выходит. Кругом я виноватая.

– Ну зачем вы так, Марусь, – ласково погладила ее по руке Наташа. – Ничуть вы моего места не заняли, успокойтесь. Каждому, наверное, судьба сама свое место определяет. Вы успокойтесь, Маруся!

– Ага, сейчас… – последний раз всхлипнув на вдохе, улыбнулась ей Маруся. – Извините, неловко как получилось. Я и не хотела у вас тут реветь вовсе… Не за тем я сюда шла.

– Умыться хотите?

– Нет, нет, спасибо. – Маруся замотала головой. – Все, я уже успокоилась…

Вздохнув еще раз, она и впрямь почувствовала, как в груди отпустило. Не ощущалось там больше прежней тоски и душевной гнилой маетности, словно промылось все дочиста. Звонко было на душе, правдиво и честно.

– А если все-таки Никита вас до сих пор любит, Наташа? Что мне тогда делать? Да я и уверена, что он вас любит! А меня – нет. Просто я, как все говорят, комфортная. Он сам так говорил. Вот и ошибся. Может, мы…

– Не надо, Маруся. Не надо ничего, что вы! – устало, но решительно перебила ее Наташа. – И вообще прекратите себя этим терзать. Живите себе дальше. И ничего не вздумайте в отношении меня предпринимать. Судьба за нас все уже предприняла и распорядилась, кому что дать. Вы извините, что-то устала я. Ночь протряслась в поезде, спина жутко болит. Очень лечь хочется.

– Да-да, конечно! – засуетилась Маруся, торопливо поднимаясь со стула. – Я пойду, извините. Спасибо за чай, Наташа. И за разговор. А можно, я потом вам позвоню? Ну, просто так? Узнаю, как вы тут…

– А зачем звонить? Я думаю, не надо вам ничего про меня узнавать. Зачем? Но если вам так хочется, то пожалуйста, звоните, конечно, – устало улыбнулась Наташа, с трудом поднимаясь из-за стола и держась за поясницу. – Я вас провожать не пойду, вы сами за собой дверь захлопните. Что-то нехорошо мне…

– Ой, а может, «Скорую» вызвать?

– Да нет, что вы! Я посплю немного, и пройдет. Идите, Маруся, всего вам доброго…

Оказавшись на улице, Маруся постояла немного, вдыхая в себя влажный холодный воздух, потом, порывшись в сумке, достала пудреницу, оглядела в зеркальце свое зареванное лицо. И ругнула себя с запозданием – вот же неуклюжая деревня! Заявилась незваной гостьей, еще и разоткровенничалась не в меру. Давно надо было этой Наташе ее прогнать! Бросив с досадой пудреницу обратно в сумку, побрела на остановку автобуса. Время позднее – надо домой ехать.

Однако домой не хотелось. Вот убей как не хотелось возвращаться туда, где встретит ее у порога Ксения Львовна. И саму Ксению Львовну видеть не хотелось. Надо что-то ей говорить, отвечать на ее вопросы. А может, вообще туда не ходить? А куда идти в таком случае? Идти-то некуда. Разве что так, брести бесцельно вдоль по улице, обходя дождевые лужи да заглядывая в озабоченные лица прохожих. И думать, думать. Хотя то, что происходило у нее внутри, и думами-то вряд ли назовешь. Настоящая внутри у нее образовалась суматоха. Даже мысль вдруг отчаянная промелькнула – поехать на вокзал, купить билет до Кокуя, бросить все это замужество, к чертовой матери! А что, можно и так сделать. Позвонить Никите – уезжаю, мол. А ты иди к своей Наташе, и люби ее дальше, и будь с ней счастлив. Если тебе мама твоя, уважаемая Ксения Львовна, это счастье позволит, конечно. Нет, сходить-то он к ней, может, и сходит, а вот насчет дальнейшего счастья – это вопрос спорный. Права Наташа – никогда Ксения Львовна от себя своего сыночка не отпустит.