Мастер осенних листьев - Андрей Кокотюха

Кивая, он заел свои слова новым куском пирога.

– Фа е фыфаве, – промычал он затем.

И это, видимо, означало: «так не выползет».

Заснула Эльга с ощущением праздника. Это ощущение, пахнущее сдобой, полное смеха, молока и разных глаз Илокея Фасты, поселилось где-то у сердца. Стоило его вспомнить, и перед внутренним взором возникали беленые стены дома мастера Криспа, учитель, марбетта, отодвинутая в угол, букеты повсюду и стол, накрытый скатертью.

Фаста все-таки был великим провидцем.

Когда на следующий день Эльга взялась набивать букет с пирогом, листья, выхватываемые пальцами, казалось, сами уже сочились праздником. Пшеничный колос, медуница, яблоня. Слой за слоем, лепесток ромашки – будто капля молока на оплывшей дольке.

Смешно.

Букет хотелось съесть. Целиком. Вместе с рамкой. Он дышал жаром и желанием. Унисса, посмотрев, сказала:

– Все, переходим к живому.

И лицо у нее сделалось такое, будто она еле сдерживается, чтобы не облизнуться.

– Молодец.

Эльга, конечно, расплакалась. Вопреки ожиданиям мастер не стала ее укорять. Видимо, повод был веский.

Зима выдалась малоснежной. Снег таился у ограды и – кучками, холмиками – лежал во дворе, среди коричневой травы. Длинной поперечной полосой его также намело на темную крышу лекарского прихода.

Выглянув однажды, Эльга удивилась – ей казалось, что вокруг все еще осень.

Удачные букеты занимали теперь целую стену комнаты на втором этаже – плошки, горшки, сыр, яблоки, плащи и окна.

Самые первые уже потихоньку меняли цвет и жухли.

Букет с пирогом Унисса повесила на кухне. Еще несколько творений ученицы удостоились почетных мест в углу большой комнаты.

Однажды им нанесла визит жена энгавра и унесла два букета. Один личный, сделанный мастером для детей. А второй – Эльгин, с аппетитным мясным окороком. Страшно подумать, но букет стоил дороже самого окорока.

Так у Эльги появились собственные деньги – десяток медных монеток.

Несколько раз они с Униссой выходили на рынок, покупали продукты и вещи, холсты и рамы. Несмотря на то что многие мужчины и женщины отстояли в очереди за работой мастера, люди все равно слегка сторонились Униссы. То ли из уважения, то ли побаивались.

– Здравствуйте, мастер, – кланялись они, расступаясь.

– Долгой жизни, – произносили вслед.

Унисса кивала молча. Эльга шагала за ней с большой корзиной. А вокруг вились, вились разговоры, сплетались в новости.

Эльга даже подумала как-нибудь набить такой букет, где в воздухе будут летать слова – пух и тонкие ивовые серебрящиеся листики на фоне сирени. И чтобы их можно было услышать, приблизив ухо.

– Говорят, снега в Дивьем Камне насыпало чуть ли не с холмом вровень.

– А в Терграме, слышали? Мне рассказали, кровь с неба капала. Ой, не к добру! Верный знак.

– Так тихо же. И на севере и на западе тихо.

– Это да, долгой жизни кранцвейлеру.

– Рыба! Рыба!

– А в Хеюне, что в Корроде, вырос хвост у мужика…

– Двух нашли, один еще скрывается…

– Эльга, не отставай, – сказала Унисса, на миг отвлекая от людского гомона.

– Да, мастер Мару.

Корзину повыше. Башмаками по булыжникам – звонче.

– Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернуться.

– А сумасшедший мастер?

– Говорят, бежал обратно в Серые Земли.

– Чтоб он там конец и нашел!

– Пирожки! С яйцом! С капустой!

– Капуста квашеная! Яйца!

– Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет!

– Эльга! – окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами.

– Да-да, мастер Мару!

Плыли мимо люди – шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки – крашеная шерсть, пояса – кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце.

Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день.

Суть вещи – внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение и что ты в нее вкладываешь.

Скажем, нож.

Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи – и получишь чувство дома, светлую тень и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!»

Живет в тебе другое – добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист.

Страшно? Страшно!

В кружке храни жажду. В очаге – тепло. В оконной раме – ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече – надежду. В платке – веселье. В листьях – осень.

Что набьешь, то и получишь.

Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! – и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину».

А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи.

Ну-ка!

Жалко, с живым такое не проходило. Живое было непонятное, неухватываемое, и даже мухи или жучки имели скрытный слой, разглядеть который у Эльги не получалось. Вот хоть что ты делай!

Вроде набиваешь, стараешься, а выходит мертвое. То есть не мертвое, а не живое. Как Фаста на подоконнике.

Унисса смотрела на букеты ученицы, на воробьев и ворон, на телят, лошадей, неведомых зверей и щелкала пальцем по рамке:

– Чего не хватает?

– Жизни, – отвечала Эльга.

– Правильно. А почему?

– Не знаю.

– Подумай.

– Я не могу заглянуть в них, – сокрушалась Эльга.

– И что тебе мешает?

– Второй слой. Он прячется, и я набиваю не все листья.

– Хм. Может, ты смотришь не так?

Эльга вздыхала.

– Я, наверное, глупая.

– Может быть, – соглашалась Унисса.

В середине зимы, в самый лютовень, она принесла котенка.