Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов

Уже давно собеседник Сада перестал прислушиваться к невнятному говору умирающего. Отметив для себя, что рассуждения смертельно больного маркиза отличаются все такой же холодной рассудочностью и определенной, хотя и странной, логикой и нисколько не напоминают предсмертный бред (если не считать того, что в состоянии опасного бреда, вызванного искажением действительности и заменой ее собственной иллюзорной реальностью, бывший маркиз находился вот уже несколько десятилетий), доктор еще раз положил ладонь на горячий лоб Сада и с некоторым сожалением подумал, что шансов уже почти не остается, и если не сегодня, то завтра Шарантон расстанется со своей главной достопримечательностью; и потом уже совсем было собрался уходить, как вдруг умирающий старик широко открыл, даже буквально вытаращил, свои припухшие глаза и впился ими куда-то вверх за спину доктора. Из его горла вырвался страшный хрип, и он, резко приподнявшись, с неожиданной силой сжав одной рукой плечо доктора, второй показал на маленькое окошко высоко над своей кроватью:

– Смотрите, доктор! Смотрите туда! Видите? Вы видите? Это она!

– Кто? – удивленный собеседник безумного маркиза проследовал за его взглядом глазами и не увидел ничего. – Успокойтесь, месье де Сад, там никого нет. Вам просто опять приснился страшный сон. Вы должны лечь…

– Нет, это она! Она пришла за мной! Вы видите, доктор? Смотрите туда!

– Я ничего не вижу.

– Но это она, это она!… – испуганный маркиз видел то, чего никак не мог увидеть Рамон: страшную худую старуху, чье единственное одеяние составляли лишь спускавшиеся с плеч длинные седые космы волос, вцепившуюся грязными костлявыми руками, больше напоминавшими крестьянские грабли, в тонкие прутья оконной решетки (а была ли вообще там решетка? – Сад не помнил!), бешено и со странными гортанными звуками, напоминавшими глухое ворчание, трясшая их и – о, ужас! – наконец, схватившая железо осколками своих гнилых зубов, словно собиравшаяся перегрызть решетку и добраться до самого Сада. Он застонал от отчаяния. – Это она! Тервань!… Тервань!…

– Успокойтесь, маркиз, – месье Рамон, вырвавшись из неожиданной хватки своего подопечного, с силой опустил его опять на кровать. – Здесь никого нет. Тервань? А, вы имеете в виду эту… де Мерикур. Гм… А я, бог мой, подумал, что уж не Костлявую ли вы видели. Она… Да, но только ее здесь нет. Ни ее, ни Теруань, этой вашей подруги по революции…

– Ее нет? Почему нет? – Сад все еще смотрел на доктора странными глазами. – Да, кажется, нет. Но она была здесь! Она, Теруань де Мерикур, «красная амазонка» санкюлотов. Бывшая содержанка богатых господ, бывшая актриса, бывшая предводительница революционных «менад», но никак не моя подруга, месье Рамон! Недаром я сегодня уже видел ее там, в куче обнаженных трупов, и санкюлотки вырывали и ели сердца гнусных контрреволюционеров, отрезали у них…

«Ну вот он и бредит, – с грустью подумал доктор. – А жаль…» Он уже хотел снова сказать что-нибудь успокаивающее маркизу, но Сад опередил его:

– Вы подумали, что у меня начался бред, месье доктор? Что ж, может, вы и правы, и я просто спал с открытыми глазами. И хотя мне так не кажется, пусть будет так, как вы хотите, и посчитаем, что этот странный сон, это видение было навеяно неоднократно посещающими меня в последнее время мыслями о странной судьбе «красной девы», судьбе, так похожей на мою… Но, в отличие от нее, я не сломался, может быть, потому, что не совершал множества всех тех злодейских поступков, которые мне приписывают, не то что она! Вот вы, например, слышали, что, когда разбойники от революции разгромили мой замок де ла Коста в Провансе, там будто бы обнаружили, помимо всего прочего, и всевозможные орудия пыток в так называемом «Зале клистиров»? И неужели вы могли в это поверить? Не буду еще раз уверять вас в своем мирном характере, чуждом кровавой резне, но вспомните, какой из меня вышел судья в Революционном трибунале, когда были готовы казнить по пятьдесят, по сто человек в день? Все ожидали, что человек с такой отвратительной репутацией, как у меня, будет резать людишек налево и направо! А что получилось? – я неизменно подавал голос за оправдание! Даже за три дня до своего ареста я спас человека, вручив ему необходимые бумаги и паспорт (забыл имя этого офицера); я спас Жируара, издателя «Жюстины», от неминуемой смерти я спас даже свою ненавистную тещу Монтрей, из-за которой, собственно, и просидел в королевских тюрьмах больше десяти лет [48]! О, я был куда мягкосердечнее «красной амазонки»! И вы ведь знаете, что с ней случилось, месье доктор?

– Конечно. Если не ошибаюсь, она, как и вы… она до сих пор находится в Сальпетриетре.

– Вы меня пощадили, доктор. Вы ведь хотели сказать: «Ей, как и вам, оказали честь, посадив в сумасшедший дом»?

– Вы никакой не сумасшедший, дорогой маркиз. Вы у нас поэт.

– Да, в Шарантоне можно быть или сумасшедшим, или поэтом, или, наконец, сумасшедшим, которого называют поэтом, что, впрочем, одно и то же. Хотя я сам и не могу жаловаться. О моих пьесах, поставленных в этой клинике, роли в которых играли здешние обитатели, говорил весь Париж. Еще бы! Никогда в истории сумасшедшие не играли в спектаклях [49]! Кстати, доктор, вам не кажется забавным, что года два назад тот же Париж на несколько часов подчинился якобинскому генералу Малэ, сбежавшему из сумасшедшего дома в Бисетре и попытавшемуся восстановить нашу обожаемую Республику [50]. Жалко, что меня не было с ним, – может быть, тогда переворот бы ему и удался. А так – республика гражданина Сада никогда не будет построена… Все это так странно: сумасшедший де Сад, сумасшедший Малэ, сумасшедшая Теруань. Но последняя виновата сама – не дело женщин заниматься политикой! К тому же только настоящие сумасшедшие могут признавать за ними такие же права, как и за нами. Дело женщин – доставлять удовольствие нам, мужчинам. Вы думаете, Теруань де Мерикур, услаждавшаяся революцией-разрушительницей, тронулась рассудком в тот момент, когда ее собственные товарки, бесстыдно задрав юбки, жестоко и публично высекли на каменных ступенях Национального Дворца? Но неужели она, щеголявшая среди толпы с обнаженной грудью и отдававшаяся патриотам направо и налево, могла сойти с ума оттого, что кто-то вдруг увидел ее голый зад? Нет, она была безумна уже тогда, когда вместо естественной жизни матери, жены, наконец, даже просто публичной девки выбрала себе роль ненормальной революционерки…