Рецепты идеального брака - Мораг Прунти

Примерно в это время у меня появилась привычка заводить новую тряпочку для уборки каждой поверхности в доме. Позже Ниам назвала эту привычку «тряпичничеством», поскольку я так и не смогла полностью от нее избавиться. Хлопок был для уборки, а шелк и нейлон — для полировки. Потом у каждой тряпочки появилось свое дело по дому: эта была для мытья чашек и будничной посуды, та — только для фарфора, а другая — только для вытирания посуды. Эта закреплена за сковородами, а та за полами. Если кто-нибудь вытирал что-нибудь не той тряпочкой, я приходила и вытирала все заново.

Этот невроз развился одновременно с нарушением координации движений моего стареющего тела. Когда мои репродуктивные годы минули, я попыталась заполнить гулкую пустоту бессмысленными занятиями. У меня не было цели в жизни, и я отчаянно ее искала.

Будь я в другом возрасте, я, наверное, поступила бы в университет. Но в то время моими владениями были только комоды, полные салфеток, и кухня, полная тряпочек.

Это было ужасное время. Как только ты свыкаешься с мудростью, которую приносят с собой зрелые годы, природа для твоего рассудка и тела внезапно поворачивает время вспять.

Это не приносит успокоения и заставляет тебя совершать поступки, которых ты никогда бы не совершила, будь ты в своем обычном состоянии.

Например, оскорбить епископа.

Будучи председателем попечительского совета в местной школе, наш священник являлся начальником Джеймса. А епископ был его начальником.

Священникам нужно было кланяться, так было заведено. Епископ принимал любое приветствие, но только в определенных пределах. Оно могло варьироваться от стандартного уважительного целования его протянутой руки до едва сдерживаемого жеманного пресмыкания. Другими словами, считалось, что, если у вас самих не было высокого религиозного сана, вы не были достойны даже дышать с епископом одним воздухом. Для большинства из нас местный епископ был ближайшей к Богу инстанцией, до которой мы могли достучаться при жизни.

Джеймс считал помпезность священников и их мелочные правила смехотворными, потому что был слишком образован и слишком интересовался политикой, чтобы думать иначе. Но его школа, как и каждая школа в Ирландии, находилась на попечительстве католической церкви, поэтому у него не было другого выбора, кроме как исполнять все правила.

За все сорок лет, что Джеймс проработал в школе, он ни разу не насмехался над церковью, и мы никогда не говорили о его чувствах к начальникам и о том, что они обращались с ним несправедливо.

Раз в месяц священник поднимался и зачитывал по списку, каков был вклад каждого прихожанина в приходские фонды. В начале списка находилась некая зажиточная семья, занимающаяся торговлей, которая отдавала «щедрые десять шиллингов»; а в конце списка всегда были замученные нищетой несчастные, которые едва могли прокормить свою семью. Тогда глаза священника загорались «праведным» гневом от того, что эти бедняки наносили приходу позорную обиду, внеся всего «полпенни».

Это была варварская практика, и я каждую неделю видела, как щеки Джеймса пылали от стыда и ярости. Но я никогда не обсуждала это с ним. Заговорить об этом означало бы усомниться в его цельности, а я знала, что самым важным для Джеймса было образование ребят из нашей округи и безопасность его собственной жены и ребенка.

Джеймс в молодости отдал дань политике, когда семьи у него не было даже в проекте. Даже если он и чувствовал иногда, что должен осадить священника, он никогда не шел против церкви. Священники были его начальниками, они обладали большой властью, поэтому на кон было поставлено слишком многое.

Джеймс не пресмыкался, потому что этого от него и не требовалось. Его образование, репутация и положение в обществе уменьшали пропасть между ним и высокими религиозными санами. Он обращался с духовенством со спокойным уважением. Это уважение было не больше и не меньше того, какое джентльмен проявил бы к уличным собакам, но, тем не менее, это было уважение.

Стоит ли говорить, что от меня ожидали того же.

Каждый год епископ Данн оказывал честь Килкелли, приезжая на конфирмацию[6]молодых людей нашего прихода. Как жена учителя местной школы, я должна была слоняться вокруг и подавать закуски на приеме в приходском собрании после службы.

В этот год я решила сделать все возможное, чтобы конфирмация стала особенным событием, только ради того, чтобы занять себя еще большим количеством работы. Раскладные столы были накрыты льняными покрывалами, я добавила часть своей посуды к скромной приходской утвари и подготовила настоящий банкет.

Я как одержимая принялась мыть, скрести и полировать грубые дощатые полы в приходском собрании, и прошлась с ножом вдоль окантовки столов, выскребая крошки и мусор, скопившиеся за годы. Я отдраила туалеты, и отполировала краны, и подмела крыльцо, так что это место стало действительно подходящим для приема епископа.

В ночь перед его приездом я мало спала. Джеймсу было неловко оттого, что я так себя загрузила, но он ничего не сказал. И это было правильно, потому что я сама не знала, зачем мне это было нужно.

Втайне я боялась, что схожу с ума. И, поскольку безумие себя увековечивает, я проснулась утром и оделась, как на прием к английской королеве. Я редко пользуюсь декоративной косметикой, но в этот день по причинам, которые я до сих пор затрудняюсь объяснить, я нарумянила щеки и нанесла немного голубых теней на веки (до этого они были в нераспечатанной упаковке). Я долго мучалась, выбирая, что же надеть, и наконец остановила свой выбор на пурпурном костюме, который был мне слегка маловат, поэтому пиджак пришлось оставить расстегнутым.

Когда я прибыла в приходское собрание, чтобы закончить приготовления, я подумала, что другие женщины, которые там работали, смотрели на меня странно. Когда я пошла в туалет, чтобы удостовериться, что он в таком же состоянии, в котором я оставила его вчера, я увидела в зеркале, что потоки пота размыли мои румяна. Поэтому женщины на меня так таращились. Мне захотелось плакать, но вместо этого я окружила себя ореолом необыкновенной решимости.

В тот вечер я была очень зла. Я злилась, что ввязалась во все это; злилась оттого, что вообразила, будто другие женщины избегают меня. Злилась на потекшие румяна, на неизлечимые симптомы, на неуправляемые, непоследовательные эмоции.

Но больше всего я злилась на епископа.

Каждый год он вплывал сюда в полном облачении, будто какая-то ссохшаяся, старая невеста. Он не удосуживался поговорить с родителями или поблагодарить кротких женщин за проделанную ими трудную работу. Когда епископ прибыл, взволнованных детей оттеснили в сторону. Потом он пристроился к столу с закусками и надменно кивнул мне, давая понять, что он готов выпить чаю с пирогом.