Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии - Елена Соломински

Обывательскую жизнь, мещанство с его сытостью и самодовольством он ярко рисовал в фельетонах о самарской жизни, под псевдонимом Иегудиил Хламида. Выбрал он этот псевдоним потому, что носил широкую накидку вроде хламиды303 и шляпу с широкими полями. Этими фельетонами, талантливо написанными, многие влиятельные и видные деятели, узнававшие в них себя, были очень недовольны.

Критикой Горький тогда еще не был отмечен. Если не ошибаюсь, первое свое крупное произведение в столичные журналы Горький послал из Самары.

Интересен был следующий случай. Горький послал свой рассказ в редакцию журнала «Неделя», которым руководил тогда Павел Павлович Гайдебуров, сын покойного Гайдебурова. Зная о моем знакомстве с ним, Горький попросил написать ему, чтобы он или напечатал этот рассказ или вернул его. Гайдебуров ответил, что рассказ будет напечатан, но, ввиду массы материала в редакции, он не знает, когда до него дойдет очередь. Ответ был получен чуть ли не накануне моей поездки в Петербург. По просьбе Горького я взял его рукопись у Гайдебурова и передал ее в редакцию журнала «Мир божий», где в ближайшем номере рассказ был напечатан.

Серьезная критика обратила внимание на эту работу, о Горьком заговорила столичная печать. Гайдебуров не мог простить себе, что не был на высоте звания редактора и «не понял» Горького.

Тогда же я познакомился с редактором-издателем «Мира божьего», Александрой Аркадьевной Давыдовой304Журнал только что начал выходить, но он сразу завоевал симпатии широкого круга интеллигенции, в особенности земской. Александра Аркадьевна привлекала в свое издание молодые литературные силы. Знакомилась она со всеми провинциальными газетами и журналами, как только замечала в ком-нибудь из их сотрудников «искру божию». Она много беседовала о Горьком, только что появившемся в печати, и о Чирикове, просила передать им свое страстное желание видеть их произведения в ее журнале.

В Москве со мной приключилась неприятность. По просьбе Чирикова я зашел в редакцию журнала «Артист»305 , наводил какую-то справку. В кармане пальто у меня лежала довольно объемистая рукопись Горького, которую он доверил мне передать в Петербурге в редакцию журнала. Эта рукопись у меня пропала. Я долго ее разыскивал, но не нашел. Горький был сильно огорчен, потому что копии у него не было. Таким образом, этот рассказ так и не появился в печати.

На наших вечерах Горький познакомился с милой Екатериной Павловной Волжиной306, хорошенькой, только что окончившей гимназию, девушкой. Катя Волжина, как мы ее звали, получила место корректорши в «Самарской газете» и ближе познакомилась с Горьким; они полюбили друг друга и поженились. Живая, веселая, в то же время скромная и сердечная, Катя имела массу поклонников, но любила Иегудиила Хламиду, к великому огорчению ее родителей, обедневших дворян, которые никак не могли примириться с мыслью, что их дочь выходит замуж за какого-то Хламиду.

Как всякий выдающийся человек, Горький также имел массу поклонников, но и, вероятно, столько же, если не больше, в особенности в последнее время, противников.

Я, как средний человек, говорю лишь о тех впечатлениях, какие он на меня лично производил и производит. Знаю лишь то, что все, побеседовав с ним даже в самое последнее время, восхищаются его прямотой, искренностью и любовью, которую он проявляет к человеку. Алексей Максимович, по моему мнению, искренно любит русский народ. Как сын народа, он хорошо знает его и понимает. Это не преклонение перед народом Златовратского и других народников. Он не скрывает темных сторон его, он желал бы видеть русский народ, занимающим почетное место среди западноевропейских культурных наций.

Горького я не видел почти десять лет – всё время, проведенное им в Финляндии и в Европе. Когда же в конце 1915 года вернулся в Петербург, то узнал от своего друга Е.Н.Чирикова, что он разошелся с Горьким. Разошелся из-за его статей в журнале «Летопись», в которых, по словам Чирикова, Горький выразил отрицательное мнение о русской душе, о русском народе. Правильнее сказать, это был разрыв их отношений. В последнее время он перешел почти во вражду. Горький энергично, страстно проповедовал прекращение войны. Чириков держался диаметрально противоположных взглядов. В 1916 году я виделся с Горьким в Петербурге, в его квартире на Кронверкском проспекте307Говоря со мной о войне, он страстно порицал ее. Был я еще как-то раз у него; помню его фразу:

– Эх, сколько времени я из Европы, а не могу примириться с жизнью здесь. Мне больно видеть эту инертность, отсутствие инициативы у русского народа, хочется делать, создать что-нибудь, везде косность, ничего живого.

Хотя он долго жил за границей, он не отошел от русского народа и от русской жизни. Он остался тем же Максимом Горьким, прикрепленным всеми фибрами души к русскому народу.

Горький тогда уже разошелся с Екатериной Павловной308Говорят о любви, которую Горький питает к ней по настоящее время. Я этому верю, ее нельзя не любить. Мы с нею встречались, как в Париже, так и в последние шестнадцать-семнадцать лет моей жизни в Москве. Екатерина Павловна уже тогда вся отдалась общественной деятельности, но осталась той же милой Катей Волжиной, с большими синими глазами, чаруюшей улыбкой и хорошей душой.

Летом 1916 года Горький прислал мне свои сочинения с надписью на многих томах309Одна из них гласит: «Старым друзьям в благодарность за хорошие дни, проведенные в Самаре»310Кто мог предвидеть, что одни члены самарского кружка окажутся среди якобы контрреволюционеров, других будут обвинять в неискреннем увлечении идеями социализма? Мог ли я себе представить, что Евгений Николаевич и Алексей Максимович, так страстно жаждавшие наступления свободы, так дружно работавшие для ее достижения, из-за этой свободы очутятся в противоположных враждебных лагерях, а искреннего Евгения Николаевича, всю жизнь проведшего между жандармами и тюрьмами из-за его стремления к свободе, будут считать контрреволюционером?