Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии - Елена Соломински

У меня хранится большой портрет Михайловского с его надписью.

Один раз я оказал услугу Николаю Константиновичу, или, лучше сказать, редакции «Русского богатства». В то время журналы подвергались строгой предварительной цензуре, причем цензоры задерживали книжки журналов и те выходили с большими опозданиями. Цензором «Русского богатства» был тогда некий Матвеев328До цензорства он состоял сначала членом Самарского окружного суда, а потом, когда русское правительство стало хозяйничать в Болгарии, был назначен там министром юстиции. С Матвеевым я познакомился через О. М. Сербулова329Говорили мы с Матвеевым о «Русском богатстве», о тех огорчениях, какие доставляет цензура этому журналу. Он рассыпался в комплиментах в адрес редакции и Николая Константиновича в особенности. Пообещал не задерживать журнал, что потом и исполнил. Я передал Николаю Константиновичу отзывы Матвеева; тот отнесся к ним иронически и в редакции, смеясь, сообщил, что новая литература имеет ярого поклонника, самого цензора, бывшего болгарского министра юстиции.

Весь состав журнала «Русское богатство» был крайне интересен. Это были люди ученые, как, например, Лесевич, политически образованные, как Южаков, и такие интересные писатели, как Серошевский330, только что вернувшийся тогда из Якутской области, где он долгое время был в ссылке. Серошевский женился там на якутке и с особым умилением говорил о чистоте нравов этого племени.

Невольно вспоминаю рассказы о якутской жизни другого политического ссыльного, Г. А. Гроссмана331Когда он вернулся в Самару, несколько вечеров посвятил нам, рассказывая о жизни в тамошнем крае, о характере, нравах и культуре жителей Якутской области. Впоследствии он стал корреспондентом «Русских ведомостей» и многих толстых журналов в Германии.

Как я уже сказал, весь состав редакции «Русского богатства» был крайне интересен. Взять хотя бы Александра Ивановича Иванчина-Писарева. Дворянин-помещик с высшим образованием, он пренебрег всеми удобствами жизни и пошел в народ революционировать его332Чтобы быть ближе к мужику, он под разными фамилиями служил то волостным писарем, то кучером, то кузнецом. С большим юмором, образно и добродушно он рассказывал, как его ловили исправники и становые приставы и как он их ловко обманывал. Характеризовал он многих революционных деятелей, своих сотоварищей с восьмидесятых годов.

Иванчин-Писарев, всю жизнь боровшийся с самодержавием, умер, не дождавшись осуществления своей заветной мечты – свержения царского ига. Умер весною 1916 года в Петропавловской больнице. Похороны его были весьма скромны, не было ни венков, ни речей. Собрались самые близкие друзья, но, что было приятно, на похоронах присутствовали рабочие. Стройными рядами шли они, мрачные, вдумчивые. Они чувствовали, что хоронят одного из своих лучших борцов. В воздухе уже носилась, если так можно выразиться, революция. Война Россией была почти проиграна, жизнь становилась всё более тяжелой. Чувствовалось приближение грозы. Не сознавали этого только стоявшие у кормила правления, цеплявшиеся за власть высшие бюрократы и придворная камарилья. Когда стали опускать тело Иванчина-Писарева в могилу, один из рабочих как-то растерянно крикнул:

– Неужели мы так расстанемся с Александром Ивановичем, неужели для него не найдется нескольких слов?

– Найдется, – послышалось в толпе, и какой-то рабочий начал было речь. Тут же стоявший полицейский пристав, приняв грозный вид, крикнул:

– Никаких речей! – и, когда другой рабочий всё-таки хотел что-то сказать, раздался оклик того же полицейского:

– Молчать!

Тут же я услышал в толпе слова:

– Не долго молчать!

Стали расходиться. Никогда не забуду выражения лиц рабочих, когда они проходили мимо полицейского и начальства, смотревшего вызывающе. Рабочие молчали, но молчание было зловеще. Представители четвертого сословия как будто предчувствовали наступление другого времени, когда не им, а другим придется молчать.

Хотя я хорошо был знаком с приемами и тактикой власть имеющих, в особенности полицейских, всё-таки меня поразили бестактность и недальновидность столичной бюрократии. Какая опасность могла быть от надгробных речей рабочих? Сам покойник, Александр Иванович, задолго до своей смерти перестал быть активным деятелем и не принимал участия в каких бы то ни было ниспровержениях. Несколько прощальных слов, как я узнал, хотели сказать у его могилы мирные рабочие из типографии журналов, где Александр Иванович работал.

Скиталец – Степан Петров. Могу сказать: мой, некоторым образом, духовный сын. Приехав как-то раз в село к своему другу мировому судье Самойлову, я узнал от него, что в Обшаровке имеется самородок, столяр Петров, – философ, изобретатель самоката (велосипедов тогда еще не было). Попросил Самойлова познакомить меня с ним. Петров пришел. Увидел я степенного, с умным лицом крестьянина; говорил он медленно, будто обдумывая каждое слово. Весь вечер мы беседовали с ним. Ясность ума, правильность суждения о земстве, о крестьянском самоуправлении, о религии действовали чарующе. Прощаясь, Петров сказал, что у него имеется мальчик Степан, который хорошо пишет стихи, и которого всё тянет в город к образованным людям. На другой день утром пришел ко мне этот мальчик, довольно рослый для его возраста, говорил басом. Принес он свои произведения. Не откладывая в долгий ящик, я этого Степана забрал с собой в Самару. Познакомил его с редактором «Самарской газеты» и достал ему место писца в окружном суде333В то же время он пел в архиерейском певческом хоре, а вращался всё среди литературной братии. Особенно покровительствовал ему Горький. И таким образом вырос Скиталец.