Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

Теперь, после первого похода и сразу за тем — второго, одета Немка была правильно и не стыдно было уже брать ее с собой на ворошилку. Почти новая хэбэ роба, по-летнему тонкая, ее возили с камвольного комбината, и всегда хватало и в запас оставить на потом, и на обмен в поселок тоже. Сапоги кирзовые, отличные, совершенно новые, только низкие, потому что голенища перерублены пополам по акту уничтожения из-за перехранения по затоварке. Это — раз в год, с карьера машина — надо знать когда. А что короткие — еще лучше, но — когда не ворошить, а так, жить. Если ворошить, то надо длинные, эти всегда не новые будут, но крепкие, с в/ч-2864 возят, те — часто. Ну и все другое — по вкусу: трусы, носки, ушанки-море. И все новое. Почти…

Белый костюм ее двубортный заботливый Мотор свернул и убрал под картон — на выход. Лодочки тоже сунул. А вместо утерянной в первую ночь заколки он притащил Немке семь косынок разных — с понедельника по воскресенье чтоб, и был страшно горд придумкой своей ежедневной красоты Немке на голову. И Немка, если забывала повязывать, он ей деликатно подкладывал на самый вид, и она брала.

Настороже Аусвайс по новой жизни их коммуны состоял только первые дней пять-шесть — присматривался и удивлялся ловкости Немкиной причастности. А потому плохо доверял такой новости. Доверял плохо, но спать валился к себе в брезент всегда первый, потому, от восьми и после — уже не мог противостоять вялости природы сна. То, что спать все другие начинали не в то же время, а кто как, почему-то бесило его еще больше, чем он из-за этого злился до Немки.

Спала Немка посередине жилища, а они — по краям. Они заваливались раньше, но стелила теперь всегда она. Сначала одеяла, потом добытое цветастое, потом опять одеяла, потом их подушки, потом свою длинную между их простых. Вечером поначалу они сидели просто и жгли у костра, просто так, потому что дрова, но зато всегда выпивали, потому что летом всегда было, потому что товар с ворошилки всегда был сухой и обменный…

Со второй недели приваливших видоизменений Немка пошла ходить на ворошилку тоже. Аусвайс раздобрился и инвестировал ей свой крючок от возникших у него щедрот по причинной связи духа соперничества с остальной коммуной в силу догадки. Удача у Немки была особой, как грибной. Она сразу стала выворашивать с машин предметы жизни, которые раньше сообщество не рассматривало в смысле своей нужды или привлекательности взаимоотношений с поселковыми. С первого своего захода Немка выворошила от московской машины, которая на разломанных домах ездит, к примеру, тяжелую кривую вроде тарелку, вытянутую, желто-зеленую, как будто ржавую, но черную, с такой же железной бабой от нее вверх, с рыбьим хвостом. По цвету нанесения железо походило на Аусвайсов зуб мудрости, мудрый фикс. Немка присела с тарелкой, тут же, под машиной, крючок отложила вбок и сказала тихо:

— Чудо просто. Поверить не могу. Югендстиль…

И тарелку снесла домой и стала мыть с порошком, а потом только разрешила засирать ее по новой — окурками — и давить об нее тоже. Потом еще находила много бесполезного назначения и каждый раз опять «чудом» назначала. Зато для себя отворашивала всегда самое невзрачное, для одежды — без цветов и узоров, и оборок, и кружав, и прочих плиссе-гофре. Маруха-плечевая, та, наоборот, брала все поцветастей чтоб и бархатное любила, поэтому Немка ей не пришлась, и она ее один раз от машины оттеснила, но Немка удивленно так бровью повела и ничего не сказала, но посмотрела с какой-то проникновенностью насквозь Марухи, и та отступила и перестала оттеснять. Там же был старшой и отметил с уважением, и прописал Немку тоже без оброка, но только с ведром воды коммуне в плюс. А Генриетте-висельной, она, наоборот, пришлась по душе отчаянно, потому, что Немка ее один раз пропустила перед собой ворошить с фарфоровой машины, а там — почти все в цене, что привозят, кроме боя, а кривое или непропеченое, или без глазури по краю — это тоже идет на ура, не за деньги, но на «Завалинку» — точно на ура, и Генриетта ее после дочкой назвала и к стойбищу подходить стала иногда, но Аусвайса побаивалась еще с тех времен, пока он главным был, в начале свалки, как и она тоже с самого начала была, и поэтому только глядела на их стойбище из-за деревьев, но Немку полюбила…

Когда Немка не ворошила, она стала готовить всем есть, и все время — разное по вкусу. Она разогревала сковороду, например, в очаге и, пока грелась, Немка в банке перемешивала яйцевый бой с водой и солью, долго-долго и очень настойчиво, и дренькала внутри банки вилкой, от стенки до другой, чтобы сильно провоздушить яйца, и получалось такое нежное потом и неведомое, что ускользало само и ничего было не понятно, но обалденно. Но зато после она вспомнила про кофий. Не сразу. Сначала она просто мучилась от ненужных причин, а воспоминание не шло как надо. Это было всякий раз утром, после когда она говорила:

— Гутен морген, Аусвайс!

И тот кивал ей обычно и тоже по-немецки реагировал в зависимости от посталконавтской зависимости:

— Гутен таг! — или: — Зи ферштейн, — или: — Вас из дас, — или: — Зер гут, — или: — Зиг Хайль! — или: — Гитлер капут, — или в лучшем духе спросонья — про дерлюфт и Покрышкина, а в худшем — говорил: — Да, пошли все к ебаной матери!

И снова, как всегда, плохие слова пролетали Немку насквозь, не задерживаясь в теле и не влияя на расположение, а добрые вызывали ответственную радость. Но кофий она все ж добила, потому что рано или поздно достигла узнавания поиска. Вызнал про кофий Мотор, поняв прицел утренней Немкиной маяты. Он вспомнил, как похоже маялась одна актриса одним утром в Мукачеве на съемках, где он тоже был и пришел утром к ней в номер с надеждой. А она уже тогда мучалась и не спала, и сказала ему:

— Заинька, одна чашка кофе — и я твоя…

И он тогда достал, принес и стал ее. Как было обещано…

— Тебе кофий надо, Немочка, — сказал Мотор в начале второй недели изысканий ума. — Я понял. Который черного… — и на другой день, не выворошив ничего на это похожего, купил в поселке за деньги, не коммунские, а заныканные, свои.

Продукт был растворимый и самый дешевый, но зато закрытый в железной банке, и написано на боку, что произведен из лучших сортов бразильских кофейных зерен. Тогда Немка глотнула сразу с кипятком, а после поцеловала Мотора в щеку и стерла после себя помаду. И снова он вспомнил, что так кто-то уже делал в той его жизни, и у него ослабло в мочевом пузыре мочеточника, и он сразу отошел к лесу в ожидании нужды, чтобы успеть.

Ваучер тоже попробовал знойный экстракт из Бразилии, но сразу отказался по причине уверенной неусвояемости горечи. К продукту, как ни странно, причастился Аусвайс, как бывший иностранец, а, может, из принципа неравновесия коллектива, который с каждым днем все обвыкательней вживался в женское общество окружения Немки, и к началу третьей недели продвинутого с ее появлением комфорта существования уже плохо вспоминал суть прошлой жизни бытия — без воздуховодных яиц и мягкой жопной бумаги.

Мыться Немка хотела часто и мыться стеснялась. Она брала всегда ведро, тазик, все причиндалы, замену на себя с камвольной машины и шла за опушку, где не было соловьев, но начинались уже грибы, еще не с пола, а на деревьях и пнях — вешенки и похожие на них другие. Их она часто приносила после мытья и объясняла про содержание вторичных белков и полезность протеинов, и поэтому расход воды был сильно больше из-за помывок тела и грибов. Но грибы знала как надо есть. И ели. И тут уже без принципа неравновесия, потому что снова вкусно было — обожресся. Как-то она помыла посуду с лимоном и сказала: