Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Боже праведный, какое счастье быть свободной! Почему я не помню всего этого раньше? Ты не поверишь, Ваучер, — немка обернулась к нему с мокрой губкой в руках, — я забыла, сколько мне лет, представляешь? — она сняла резиновые перчатки. — Мы здесь с какого времени живем, не припомнишь?

Ваучер переглянулся с Мотором и неуверенно ответил:

— Так, всегда жили… Раньше только на той стороне, где менты, а сейчас всегда здесь живем.

Немка улыбнулась чему-то своему и снова спросила:

— А где дети наши сейчас? Когда они были в последний раз, не помнишь?

Ваучер беспомощно посмотрел на Мотора. Тот пожал плечами. Внезапно Ваучер предложил:

— Тебе налить, Немочка?

Расчет на внезапность предложения был интересный, и она с радостью согласилась. Потому, что заявленное ею счастье на свежем воздухе обязательно требовало поддержки чувства изнутри, и не только по химии головного процесса, а еще по переварке огненного градуса снаружи, для дополнительной силы этого счастья. А поэтому, забыв о детях, ответила:

— Конечно, милый…

Посреди ночи, ближе даже к утру, Мотор заворочался, а потом резко, с повелительной интонацией рта выкрикнул на потолок лежбища:

— Мотор!!!

Ваучер продолжал спать в предрассветном столбняке, а Немке повезло проснуться и осмотреть Мотора снаружи. Мотор творчески шевелил губами и, судя по нервной почве, снимал последний кадр событий.

— Камера… — прошептал он вдогонку. — Еще дубль, пошел, пошел, поехал…

Немка склонилась над ним и погладила по лбу. Лоб был горячим, как призыв, но Мотора при этом било дрожью по всему организму снаружи. Она задрала Моторову хэбэ, потом свою и прижалась к нему всем телом, для близости здоровья болезни. Мотор еще раз неслышно пошевелил губами и затих. А Юлия Фридриховна еще подождала, а потом так прижатой и заснула, только через тонкую майку «ММКФ — 1995. Интерфест. Москва». Под самое уже утро Ваучер, обнаружив рукой женскую пропажу на пустой середине, сделал сдвиг в сторону выздоровления Мотора и тоже прижался к ним с другой, здоровой, от Немки стороны болезни. Проснулись они на утро вместе, потому что образовали в темноте ночи единый тройной организм совмещения семьи и брака. Они посмотрели друг на дружку, без слов приветствия, и разом поняли, что сдвинулась какая-то важная жилка в тройном организме, одна, общая для них всех железа совпадения параметра.

Когда они выбрались из постройки, все вместе, единовременно синхронно, Аусвайс уже не спал, а, как Ваучер, выпускал через право дым, назад в брезент, чтоб не было комаров на потом. Вид у него добрым не был.

— Гутен морген, Аусвайс, — улыбнулась Немка. — Как спалось?

Аусвайс глянул исподлобья:

— Данке шон, херово! — он сплюнул через лево и задал вопрос прояснения: — А ты, я гляжу, тоже херово, но наоборот.

Ввязываться троица не стала, а Немка просто не уловила шутки намека, и Ваучер сказал:

— Сегодня мне идти за белым, пойду я… И кофий вышло вчера весь — тоже пойду…

— Я пойду! — с агрессией в звуке интонации объявил Аусвайс. — А вы тут сами… Оставайтесь…

— Ну и отлично! — весело сказала Немка. — Тогда всем — умываться и готовиться к завтраку! — она посмотрела на всех по очереди. — Да, мальчики?

Аусвайс охнул от ненависти и убрел вдоль свалки, на поселок. Немка сделала еду из банок, оставила горячей и поспешила на свалку, сообщив:

— Мне сегодня надо непременно. Скоро аптека будет, я должна присутствовать.

Она подхватила подарочный крючок, поменяла короткую кирзу на длинную и бодро пошагала к зоне разгрузки. Мотор взял в руку ложку и задумчиво обозначил мысль:

— Слышь, Ваучер, а повезло нам все ж с Немкой-то, да? А то вот я думаю теперь — а как же без Немки-то было, а?

Ваучер согласно кивнул и тоже взял ложку:

— Хуй его знает как, сам не понимаю теперь.

Они посидели в молчаливой думе взаимности, не приступая к Немкиной стряпне. Мотор отложил ложку обратно:

— Слышь, Ваучер, а ведь ее ищут, а?

Ваучер не стал проявлять искреннего несогласия и тихо согласился:

— Я знаю… — и тоже убрал ложку, где была.

Мотор снова взял ложку:

— Ну и до каких будет неизвестность, как думаешь?

— А до тех, пока не найдут, — предложил изящный вариант сути версии партнер по счастью и тоже вернул ложку к себе. — Давай, Аусвайс вернется, спросим, а? — предложил он рассмотрение на затяжку. — Он же хитрожопый, Аусвайс-то.

— А если раньше найдут, у нас найдут если — нам что тогда, кирдык выйдет? — решил продолжить тему волнения Мотор.

— А чего, кирдык-то? — внутренне не согласился Ваучер, а наружне объяснил: — Мы сидим — она идет, мы — спать, она — тоже, сама. Мы ничего не знаем про нее, и она ничего не знает про себя, мы жрать сели — она с нами, мы ворошить пошли — она тоже пошла. Это ее воля, а нам — право.

— А кирдык? — несмотря на подробность доведения переузнал Мотор. — С ним-то как?

— Я считаю, оставим как есть, на риск, — твердо завершил обнаружение Ваучер. — Это дело священное. И доброе для нее. Смотри, как она от свалочной жизни зарозовелась — никаких румян не надо ходить.

— А если сама опомнится? — неожиданный поворот темы возник внезапно в непредсказуемости Моторова рассудка. — Опомнится, а после заложит насмерть, по факту недонесения?

Вопрос этот прозвучал, как настоящий для Ваучера врасплох. И тогда он оформил окончательно:

— Не опомнится. Пиздец. Точка! А опомнится — мы ей сами кирдык сделаем, если что…

Аусвайс вернулся с водкой и был не по образу поведения довольным и приподнятым. Они выпили, но совет уже решать не стали — тема себя исчерпала до Аусвайсова возврата…

С этого дня произошло обновление общения Немки с Мотором и Ваучером в сторону нежного признания отношений и непривычной им ласки проживания. Аусвайс по этим делам держал нейтралитет, но чего-то, казалось, выжидал, держа за пазухой булыжную неожиданность. Он по-прежнему валился сильно раньше других, но все равно обладал знанием, что с той поры, как они вылезли утром вместе, полноценной тройкой, спать уходить стали вечером тоже теперь тройкой, сдружив время залегания. Не знал он только — что там в логове и как. А там было так: они укладывались, после Немка целовала каждого на ночь, говорила «доброй ночи» и прижималась к одному близко и проваливалась сиюминутно в сновидение. А потом, к утру ближе, — к другому, и тоже по родственной обнимке.

Однако булыжная недвижимость на груди у Аусвайса раскалилась к середине лета до градуса полной неприязни к происходящему за границей дозволенного, и он решил определяться по большому счету. Утром он дождался своего «гутен морген», вместе со всеми принял питание по расчету, налил всем поровну, но много, а потом — пока Немка ушла в лес с ведром и тазом — уведомил извещение: