Сегодня – позавчера. Испытание огнем - Виталий Храмов

– Если они ничего нового не придумают, удержимся!

А они придумали – нанесли мощный удар пехотой меж «школой» и «путейским», прямо на «берлогу» – на мой КП. Взвод сержанта-пулемётчика лёг почти полностью. Отбились гранатами, а потом в рукопашку. Немцев секли с флангов гарнизоны, оставившие первые этажи. Враг усеял трупами весь плацдарм.

Но и это было ещё не всё. Они ударили вдоль набережной, несмотря на плотный огонь с восточного берега, отрезали нас от берега и друг от друга. Мы оказались изолированы в трёх зданиях, но и немцы залегли и попрятались. Пат. Ни мы не можем головы поднять, ни они.

– Только бы они штурмовики не прислали!

Немцы бегут? Сглазил!

– Все вниз! В подвал! Бегом! Воздух!

И этот противный вой сирен! Ненавижу. Бах! Бах-бах! Ба-бах! С потолка сыпется мусор, пыль, летят куски штукатурки. Неужели нас накрыло?! А если выход завалило?! Вот что такое паника.

– А-а-а!!!

Бах! Бу-бух!!!

И звенящая тишина.

– Рота! Встать! Перекличка!

Слышу, как будто в уши ваты напихал, но слышу. Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать! Отозвались даже раненые.

– За мной!

Протискиваюсь в выход – завалило до пояса. Нашего здания больше нет. Стоят клыки полуобвалившихся стен, всё тонет в пыли.

– Цепью! В атаку! Ура!

Бегу в сплошной пыли туда, где был «путейский». Натыкаюсь на бредущего бойца. Наш! Живой, оглушен.

– Прохор!

Дальше пошли оглушенные немцы. Стреляю, прислонив ствол пулемёта к серой груди немца. Кровь брызгает в лицо. Ребята лупят прикладами.

«Путейский» похож на «берлогу» – обломки стен. Левого крыла здания нет, но есть большая воронка. Уцелели перекрытия правой части здания. Там уже сверкает пулемёт. Ему-то видно, он выше пылевого облака.

Бежим к «школе». Её нет. Бомба легла точно. Пробила все перекрытия, взорвалась в подвале. Никто не выживет. Тут, на обломках, встречаем немцев. Вернее, обрушиваемся на них, как селевой поток. А они-то думали, что всё – позиция взята. В короткой, но яростной схватке почти уничтожаем их. Не многие смогли отойти.

Приказываю собрать трофеи и отходить. Тут не удержаться.

Пыль осела. Увидел солнце. Уже клонится к закату. Нет, комдив, не удержусь я. Некем удерживать.

– Брасень!

– Тут!

– Путеец там держится. Подкинь ему хавчика, воды и боеприпасов.

– Есть!

Брасень стал чёток по-военному. Без этих своих блатных закидонов.

– Выставить боевое охранение. Занять оборону!

Спустился в подвал. Прохор, похудевший, почерневший, повернулся ко мне. Я обратился к раненым:

– Если враг пойдёт в атаку, мы не удержимся. Некем удерживаться. Подумайте, что они с вами сделают. Кто сможет стрелять, предлагаю подороже продать свои жизни.

Все, кто был в сознании, подняли руки. Кто мог идти, сам шёл, неходячих отнесли на позиции.

Вернулся Брасень.

– Что там?

– Пять человек. Все ранены. Три пулемёта. Все лежат на гранатах.

– Гвозди бы из таких людей делать! Брасень, раздай спирт, что остался. Это, ребята, и есть наш последний и решительный бой! Для меня честь узнать вас, воевать рядом с вами!

– Спасибо, командир!

– Федя, как там связь?

– Есть пока.

Федя ранен в голову – осколок снял ему часть скальпа. Один связист убит, второй контужен – из ушей кровь течёт. Берёг их, берёг, а не уберёг.

– Федь, а сколько времени?

Он поднял руку, потряс часы, потом снял их и выкинул. Красноречиво.

– И у меня так. Ни одни часы дольше одного боя не живут.

– У меня такой бой первый. Я с ноября воюю, но чтобы так!..

– А у меня других не бывает. Только такие.

– Как же ты выжил?

– Ты на рожу мою глянь. Я в баню вошёл, ребята мыться перестали.

– Что так?

– Это ты у них спроси.

– Я его как увидел… – это Ваня. – Мне в парилке холодно стало. Места живого нет. Шрам на шраме. Не дай бог!

– Что-то немец не идёт нас добивать?

– Так это же хорошо.

– Что хорошего? Затевает опять какую-нибудь каверзу. Путеец тоже не стреляет. Или я не слышу?

– Не стреляет. А! Обед же! У них же война по расписанию. Завтрак, обед, ужин, сон. Не война, а смена на заводе.

– А ты, Федя, из рабочих?

– Ага! Инженер-технолог. Война началась, лейтенанта технических войск присвоили и на фронт. А артиллеристом я уже тут, на Московском фронте стал. Как комбат погиб, так и командую. Может, и нам жевнуть?

– Может, – кивнул я. Есть совсем не хотелось. Отвернулся, лёг на живот, на склон тёплой воронки, задумался.

Обед только, а от роты рожки да ножки остались. А надо до утра продержаться. Что-то не похоже, чтобы на той стороне дивизия готовилась к переправе. А может, как в том фильме, не будет переправы? Или будет, но не здесь? Вполне может быть. Странно, совсем никаких эмоций. Герой фильма смертельно обиделся на комдива, что он послал батальон на убой. На что обижаться? Это война. Тут все идут на убой. Мы сегодня, они – завтра.

А почему именно сутки надо держаться? Х-м! А, эти сутки полковник будет перегруппировываться, даст дивизии отдохнуть, а завтра вломит фрицам. А мы тут гробимся, чтобы в штаб армии доложить: «Веду бой за удержание плацдарма!» Его наверняка прессуют из Ставки: «Не ослаблять давления!» Вот так он и не ослабляет. Хитро. А что, правильно. Учись! Хороший командир, своих жалеет. А штрафники – чужие. Всем чужие. На то они и штрафники, чтобы их на такие задания посылать. Ну, а что? С математическо-бухгалтерской точки зрения бой можно признать удачным: двести штрафников в убытке, а в прибыток – сотни три немцев убито, одна самоходка, неизвестно сколько подавленных батарей. Нас тут атакует пара батальонов. А может, и полк потрёпанный. Нормально. Ещё потрёпанней будет. Сейчас они ещё и резервы введут, засветят их, дивизия их орудиями причешет. Завтра немцам будет нечем парировать удары дивизии. Молодец, полковник! Быть тебе маршалом!

– Командир, жевни! – Кот протягивал полукольцо копчёной колбасы.

– Где ты её берёшь-то?

– Трофеи.

– По запаху находит, – подколол Брасень, – он немцев потрошит редко, но всегда метко. Я вот ни разу не нашёл.

– Завидуешь – завидуй молча, – огрызнулся Кот.

– Да я и так молчу, – пожал плечами Брасень и, пригнувшись, побежал к дырке входа в подвал.

– Что там? – спросил я Кота, кивая на флягу.