Сны Сципиона - Александр Старшинов

Затем Аппий Клавдий отправился осаждать Капую, а я прибыл в войско, что держало несчастный город в осаде, вслед за ним.

* * *

Рана Аппия на первый взгляд казалась пустячной, но она не желала закрываться и вскоре стала сочиться мутным вонючим гноем. Лекарь Филон (да-да, тот самый, что побывал у меня недавно), осматривая рану, обреченно качал головой и смешивал какие-то мази, как мне показалось, не веря в выздоровление подопечного.

Помню после очередной перевязки, когда в палатке пахло крепким вином, паленой плотью и гноем (я уже привык к подобным запахам, и они более не вызывали у меня тошноты), Аппий полулежал на кровати и диктовал писцу послание к отцам-сенаторам в Рим, в очередной раз умоляя сжалиться над бывшим союзником, наказать строго, но крови больше не лить — и так вся земля Италии пропитана этим красным соком, и не раз уже доводилось видеть, как на полях после пахоты текут алые ручейки.

Окончив диктовать, Аппий взял мою ладонь и положил к своему лбу. Жар был такой, что я невольно отдернул руку.

— С этим уже не сладишь. Я видел много ран и хорошо знаю, когда надежды нет.

Я не стал возражать, чувствуя его правоту.

— После моей смерти Капуя обречена — римляне выместят свою ярость на этом несчастном городе. Не в силах добраться до Ганнибала, они посчитаются с Капуей. Не будь мстительным, Публий… Не будь… капуанцы, он и всегда идут за сильным… только и всего… они такие… это надо знать, они хорошие торговцы, а торговец ищет барыш, а не геройскую смерть…

Мысли его мешались, но я понимал, что он хочет сказать.

— По себе не суди других. Ты — воин, они — нет… Я просил Калавия прислать мою девочку с внуками, но он держит ее при себе, думает: его спасет ее платье… Смеш-шно. Рим не щадит. Никого. Даже тех, кому обязан.

Я вздрогнул. Мне показались в тот миг его слова пророческими. Аппий внезапно приподнялся, сел и обвел палатку взглядом. Во взгляде его были такая тоска и такой упрек, будто он глядел на нас откуда-то из иного мира.

Он умер до того, как Капуя сдалась.

Аппий оказался прав — Рим жестоко расправился с предавшим его союзником. Но, в отличие от Клавдия, я не слишком жалел местных аристократов, которые думали лишь о своей жирной шкуре. Разве что Магий Деций[58], стоявший за союз с Римом с риском для жизни, схваченный капуанцами и отправленный в Карфаген, достоин был нашего сочувствия. Но он уже избежал тяжкой участи и нашел прибежище в Египте благодаря счастливому случаю.

Впрочем, судьба Капуи была предрешена с той поры, как из Карфагена пришло известие, что Магон, брат Ганнибала, стараясь продемонстрировать всю грандиозность побед в Италии, высыпал перед зданием карфагенского сената собранные на полях сражения золотые всаднические кольца. Рассказывали, что не в силах снять с распухших пальцев убитых кольца, мертвецам отрубали кисти рук, а потом членили пальцы и стаскивали золото. Колец тех набрался целый модий[59], но торопясь преувеличить победы пунийца, рассказчики вскоре превратили модий в два, а затем уже и в три. Где-то среди этой добычи лежало и кольцо моего тестя Эмилия Павла.

В осажденном городе голод мучил несчастных все сильнее, помощи ждать стало неоткуда, и в конце концов капуанцы сдались. Сенаторы Капуи заплатили жизнями за неверный выбор. Одни приняли яд прежде, чем городские ворота открылись перед нами (Пакувий Калавий был среди них). Другие, еще надеясь на милость, отдались в руки римлян. Флакк, пользуясь тем, что Аппий умер и некому уже было вступиться за пленных, расправился с сенаторами с наслаждением — их засекали до смерти, а затем обезглавливали. Печальна оказалась и судьба обычных жителей: одних продали в рабство, других изгнали из родных стен, приказывая селиться там, где укажет победитель — на скудной земле вдалеке от моря, ведь Капуя богатела за счет морской торговли. Лишенный самоуправления обезлюдевший город наполнили вольноотпущенники и пришлые люди, сюда стекались италийцы, что остались без крова из-за войны, они занимали чужие дома, садились за чужой стол, и роспись на стенах, что прежде радовала глаз хозяина, ничего не говорила новым владельцам.

Мне удалось отыскать несчастную вдову Калавия и исполнить данное Аппию обещание. Вместе с двумя дочерями молодой женщине сохранили свободу (да и кто бы посмел сделать рабыней дочь патриция и консула?). Клавдия держалась на редкость твердо, лишившись и отца, и мужа, и прежнего завидного положения. Когда она вошла в мою палатку в темном платье, держа за руки испуганных малышек, я подумал, что предо мной Ниобея, ищущая спасения от гнева Дианы[60]. Я принял ее радушно, говорил любезно, поручил Диодоклу девочек, а сам после трапезы долго расспрашивал о Ганнибале — ведь Пуниец в тот год, когда Капуя открыла перед ним ворота, пировал в доме Калавия. Она говорила о полководце сдержанно, но, как мне показалось, с изрядной долей симпатии. Голос ее заметно теплел, когда она вспоминала Ганнибала, как будто не этот человек принес несчастье ее семье.

— Он умел привлекать на свою сторону людей, — рассказывала Клавдия. — Но всегда был очень подозрителен. Телохранители стояли возле его ложа, даже когда он пировал в нашем доме.

Потом она внезапно стала рассказывать, как старший сын Калавия от первого брака, дерзкий юноша, сохранивший верность Риму, измыслил убить Ганнибала во время пира и даже принес для этого меч, спрятав клинок под одеждой. Однако, прежде чем кинуться на Пунийца, он вызвал Калавия в сад и здесь рассказал отцу о дерзком плане. Калавий перепугался, умолил мальчишку не жертвовать напрасно жизнью, не позорить седины отца, нападая на гостя во время пира. Она рассказывала эту историю красочно, с подробностями и весьма складно. И чем больше она говорила, тем сильнее во мне росла уверенность, что молодая женщина просто хочет спасти пасынку жизнь. Наверняка эту басню они с мужем придумали, пока Калавий медленно умирал от принятого яда в надежде, что фальшивый подвиг сына перевесит подлинное предательство отца. Юного Калавия держали среди знатных пленников, я велел привести его к себе, подробно расспросил о том случае, и он повторил рассказ мачехи слово в слово. Сейчас он был немногим старше, чем я в битве при Тицине, но пять лет назад он еще ходил в детской одежде, и кинуться на Ганнибала мог разве что с деревянным мечом. Но его нежный возраст стал для него защитой — в дни предательства он был не волен решать, служить Ганнибалу или сохранить верность союзника Риму. Я сделал вид, что верю этой басне, записал ее со слов Клавдии довольно подробно и отправил письмо Флакку. На что мне пришел ответ, что жизнь мальчишке будет сохранена. Жизнь, но не свобода.