Домик окнами в сад. Повести и рассказы - Андрей Александрович Коннов

хотелось угодить Вождю! Нет, неправильно, душа Мастера была преисполнена благодарности к этому великому человеку, так внезапно протянувшему ему, затравленному и оплёванному РАППом, и полуграмотными сикофантами – критиками писателю, чьи произведения станут бессмертными и прославят его имя во всём мире! Но – после смерти автора…

7.

Вечером того же дня, когда состоялась неожиданная и памятная встреча Вождя и Мастера, всесильный властелин огромной державы вызвал к себе чуть менее всесильного наркома госбезопасности. Вождь на этот раз не стал вынимать душу из Бебии своими насмешками, сразу милостиво разрешил ему сесть и закурить.

– Скажи, Ларион, есть ли у тебя надёжный источник информации, который всесторонне освещает то, чем дышит этот Мастер? Чем живёт, с кем дружит, что говорит, с кем говорит, о чём говорит, что собирается делать дальше? – задумчиво и слегка нахмурясь спросил он.

– Есть, товарищ Вождь! С 1932-го года к нему приставлен надёжнейший человек! Его свояк, ведущий актёр одного из известных в Городе театров. Мы его не тронули, несмотря на то, что прежние его кураторы оказались подлецами, наймитами иностранных разведок, врагами народа…

– Вах, перестань нести чепуху! Не на собрании! – перебил вождь вдохновенную и насквозь фальшивую тираду наркома, – расскажи подробнее, что этот человек сообщает!

– Именно о Мастере, товарищ Вождь? Он ещё освещает жизнь и разговоры всех актёров театра, где служит, дирекции, режиссёров и, даже, гардеробщиков!

Вождь усмехнулся:

– Меня не интересуют гардеробщики, сортирные мужики и пожарные театра! К завтрашнему утру подготовь мне справку-меморандум обо всём, что касается Мастера! Я слышал, он морфинист?

– Да, товарищ Вождь, он принимал морфин, когда у него начинались сильные боли. Он страдает, и давно уже, нерво… нефросклерозом. Его лечит знакомый врач, специалист по почкам, но толку мало. Мастер и сам врач… Служил у белых… Правда недолго, по мобилизации. Был полковым медиком.

Вождь покивал, как будто, даже сочувственно, и велел тоном, не допускающим даже малюсеньких возражений:

– Найди ему лучшего врача, Ларион! Нашего лучшего врача!

– Прикажете предоставить вам то, что он написал в последние годы, товарищ Вождь? – хищно блеснул своими стекляшками пенсне нарком. Ему явно хотелось продемонстрировать свои безграничные возможности в оперативной работе.

– Выкрасть, что ли прикажешь своим? – Вождь посмотрел на наркома слегка презрительно, – это ни к чему, Ларион. Это только может насторожить его. Я его попрошу, и он сам мне покажет. Или, полагаешь, посмеет отказать Вождю?

– Побояться может, товарищ Вождь! Он пишет такие антисоветские вещи, что…

– Вот мы и посмотрим, что он пишет, о чём он пишет, – произнёс невозмутимо Вождь, попыхивая трубкой, и добавил строго, – а пока: не сметь его трогать, пугать, но и критику его произведений не прекращать. Не ослаблять! Всё должно идти своим чередом, Ларион. Мне он пока что нужен, этот Мастер… Многие наши писатели, живя в эмиграции, бедствуют, желают вернуться, глядя на Красного графа, на Вечного юнкера. Но боятся! Тебя боятся, меня боятся. Буревестник революции умер некстати. Поспешили… А ведь, скольких он мог бы уговорить вернуться… И этот Мастер… Все знают, что не любит он нашу власть, пролетариат. Издевается, как может, насмехается… А его не сажают, терпят, жить дают! Значит, наша власть гуманна, значит у нас демократия! Не гнилая буржуазная, а народная, пролетарская! И Мастер этот – настоящий талант, не то, что этот Красный Граф! Тьфу! Обобрал подчистую весь замок Радзивиллов… – и Вождь с негодованием фыркнул.

– Я всё понял, товарищ Вождь! Разрешите выполнять? – тонко и живодёрски ухмыльнулся нарком госбезопасности.

8.

Давали премьеру оперы Костаковича: «Леди Макбет Мценского уезда». Мастеру прислали пригласительный билет на два лица в ложу, рядом с ложей членов правительства. Большая честь, завистливо отмеченная всеми присутствующими. Зал сиял множеством хрустальных люстр, обширных лысин, наград на кителях военных и пиджаках штатских героев. Задорно сверкали бриллианты их спутниц. И народу на премьере собралось порядком.

Мастер с интересом слушал и смотрел действо, задумчиво потирая гладко выбритый аристократический подбородок, подслеповато щурясь, приставляя к глазам театральный бинокль и что-то бормоча себе под нос – то ли делал замечания, то ли восхищался – не ясно было. Еся слегка скучала. Новаторская музыка композитора не пленяла её, была не совсем понятна, сложна и, временами, оглушительна.

Спектакль закончился, отгремели недружные аплодисменты, Мастер с Есей собрались домой. По пути решили заехать в ресторан поужинать. Но на выходе из ложи к ним ловко подскочил молодой человек совершенно безукоризненного вида и изысканно вежливо проговорил:

– Товарищ Мастер, вас приглашает в банкетный зал товарищ Вождь. Я вас провожу…

– Да, но я не один, – пробормотал писатель, беспомощно посмотрев на Есю.

– Не беспокойтесь, вашу супругу отвезут домой на авто. Прошу! – и молодой человек настойчиво взял Мастера под руку, и повёл куда-то по проходам театра.

В банкетном зале собрался близкий круг Вождя: нарком иностранных дел Кувалдов, первый красный маршал Чепушилов, главный железнодорожник и метростроевец страны – нарком путей сообщения Янкель Рабинович, просто герой из героев – маршал Побудный. Нарком Бебия отсутствовал – разоблачал очередное шпионско-вредительское гнездо. Но эти, вышеупомянутые, роились подле Вождя, словно пчёлы на липовом цвету. Остальные, «живые портреты», как определил их Мастер, нетерпеливо переминались с ноги на ногу возле щедро и, по-царски роскошно, сервированных и накрытых столов. Мастер огляделся. Кроме членов Политбюро здесь скромненько топтался главный редактор «Первой партийной газеты». Композитор – автор оперы и режиссёр-постановщик приглашёны не были.

После нескольких тостов в честь великого Вождя и Учителя, партии, ведущей массы к светлому будущему, за победу коммунизма во всём мире, Вождь предложил пойти в курительную комнату. Там все удобно расположились на мягких диванах и в креслах, закурили вальяжно, с наслаждением, а Вождь начал рассуждать. По своему обыкновению, медленно, раздумчиво, весомо:

– Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, эта опера – какофония, сумбур в музыке… Я попрошу товарищей совершенно самостоятельно высказать свои мнения. Клим, ты самый старший, говори, что ты думаешь про эту музыку?

– Кха! – громко откашлялся первый маршал, – так что, ваше превосх… Виноват, товарищ Вождь, я думаю, что это сумбур!

– Садись со мной рядом, Клим, садись. Ну а ты, Кувалдов. Что ты думаешь?

Нарком инодел тщательно загасил в пепельнице американскую сигарету, словно бы хотел вкрутить окурок в серебряное днище, поправил галстук-бабочку, повертел по-птичьи лобастой головой, будто скворец и произнёс, заикаясь:

– Я п-полагаю, т-товарищ Вождь, что это к-ка-какофония.

– Ну ладно, ладно, уж заикаться пошёл. Слышу! Садись около Клима. Ну, а что думает наш сионист по этому поводу?

Рабинович немного смешавшись, теребя пуговицу, отвечал, будто первый ученик зазубренный