Андрей Рублев - Юрий Галинский

Андрейка сдержал свое обещание и нарисовал девчушку на холсте, взятом по дозволению отца Исакия в мастерской. Сделал он это углем, но так схоже, что Верка от радости вовсе голову потеряла и, несмотря на обещание хранить это втайне, расхвасталась перед подружками.

Как-то под вечер, когда, пробираясь знакомой тропкой через лес, Андрейка и Данилка уже подходили к Радонежу, их обступили несколько местных парней. Они стали угрожать инокам, что изобьют, а то и убьют, ежели те от радонежских девок не отстанут. Андрейка уже готов был броситься в драку, но его удержал Данилка. А молодухам обещал, что в Радонеж больше ходить не будут. Но, разыскав окольную, потайнее, тропку, все же продолжали свое, теперь всячески хоронясь от задир.

– Давай побьем их, Данилка! – все предлагал другу Андрейка. – Ты вон какой здоровый! И я тож не лыком шит.

За последний год отроки и вправду раздались в плечах, подросли и возмужали. Хоть и кормились скудно в обители, порой даже голод ощущали, но работа в лесу и на монастырском подворье шла молодцам на пользу. Теперь их и отроками уже назвать было трудно, скорее парнями.

Данилка стал отговаривать друга:

– Может, и побьем. А как потом в обитель с синяками и шишками возвращаться? И так игумен на меня сердится. А ежели таким обернется, и вовсе из обители выгонит.

Андрейка промолчал, возразить было нечего.

Но как ни таились они, как ни покрывали их благоволившие к ним старцы, обо всем стало известно отцу Сергию. Тот разгневался и хотел изгнать из обители обоих, Исакий и Симеон едва уговорили его.

– Прости меня, отче, что прошу за них. Ежели были б то юнцы простецкие, не стал бы умолять! – волнуясь, говорил старец Исакий.

– Поверь моему знанью, святый отче, тот и другой знатными живописцами станут, – вторил ему старший Черный.

– Млады, неразумны еще. Мыслю, правы Никон и Савва, надобно, чтоб они хоть неполный постриг приняли. Человек без грозы что конь без узды.

Радонежский долго не соглашался, но наконец внял просьбам своего любимого ученика Исакия и знатного живописца Симеона.

– Грешишь, Данилка, грешишь! Пойди и покайся, не то гореть тебе в геенне огненной! – уйдя в лес подальше от обители, чтобы никто не слышал, кричал старший на брата. – И Андрейку с пути истинного сбил, дар его Божий погубить хочешь. Девку на холсте, предназначенном для святой иконы, он нарисовал. Небось, и ты свою тоже?

– Не малевал, брат, ей-богу! Только люблю ее, жениться хочу.

– Ну и дурак! То она тебя приворотным зельем или заговором приворожила, порчу на тебя навела.

– Нет, Семеон, любимся мы с нею, не могу без нее, женюсь.

– Ну и дурак! Мужиком быть, пахать-сеять – сие дело богоугодное, вестимо. Но дар, Господом данный тебе, терять не смеешь! Прими пострижение в рясу, неполный постриг!

Данилка разрыдался:

– Как же я без нее?

– Приворожила она тебя! Побей ее, и тотчас порчу сымешь! Слыхал я, что такое помогает.

– Нет, не могу.

Симеон еще долго уговаривал брата: коль побить не хочет, чтобы по-доброму отступился, и парень наконец сдался.

Но Андрейка, как ни убеждали его, как ни просили Симеон и Исакий, не согласился бросить Верку.

– Уйду из обители, ежели иначе нельзя. А постриг, коль надумаю, после где-нибудь в другом монастыре приму!

Так уж запала в душу парня девушка, что теперь думал о ней с утра до вечера. Видать, пришла к Андрейке первая любовь.

Расспросив у монахов, где найти Андрейку, Лукинич зашагал к монастырской трапезной, возле которой находилась мастерская иконописцев. Входить не стал: его предупредили, что сейчас там творят святые иконы и доступа туда нет. Потоптавшись у закрытой двери, подошел к оконцам, но и они были затянуты бычьими пузырями, чтобы в мастерскую не попала пыль, не залетели мухи и слепни.

На звоннице ударили в колокол, который звал монахов к обедне. Дверь мастерской отворилась, из нее степенно вышли Симеон и старцы, а следом гурьбой повалили ученики. Исакий и другие не сразу признали в великокняжьем дружиннике, одетом в нарядный кафтан, в опушенной мехом шапке-мурмолке на голове, с кинжалом в дорогих ножнах на поясе-татауре, того оборванного, хромого горемыку, что объявился в обители позапрошлый год. Но Андрейка, увидев Лукинича, лишь на миг замер, приглядываясь, и тут же, расталкивая учеников и обминая старцев, стремглав к нему бросился.

– Дядечка Антон! Вот здорово! – закричал он так же, как и тогда, два года назад, когда встретил его в Москве во время нашествия Тохтамыша. – Что же ты так долго не шел в Троицу? Я уже думал, не згинул ли ты в чужой стороне, не приведи такого Господи! Чай, не забыл же ты меня?!

У Лукинича дрогнуло, взволнованно зачастило сердце. А парень в безудержном, радостном порыве, будто маленький, прильнул к дядечке, хотя вымахал уже ростом почти с него. В перепачканной, с еще не успевшей высохнуть краской белой рубахе до пят, с восторгом в глазах обнимал он Лукинича, а у того даже взор увлажнился.

– Ой, дядечка, я ж тебя краской обмарал! – спохватился Андрейка. Отстранившись от него, с огорчением разглядывал фряжского сукна кафтан Лукинича, на темном поле которого обозначилось несколько разноцветных полос и пятен.

– Ничего, Андрейка, сейчас краску сымем, – улыбаясь, поспешил успокоить его отец Исакий, сам невольно подумал: «Вот кто может напутствовать упрямца». Ученики, свидетели этой встречи, только пялились на них по-доброму. Велев всем переоблачиться к обедне, отец Исакий завел Лукинича в мастерскую, принялся сводить растворителем краску с его кафтана. Одновременно поведал ему, что Андрейке за непослушание грозит изгнание из монастыря, а значит, будет загублен его великий дар Божий.

«Беда и впрямь не по лесу, по людям ходит! – услышав такое, сразу помрачнел Лукинич. – Одно к одному!»

Более года он не видел Андрейку. За это время многое пришлось повидать и пережить. Поездка в Цареград с архимандритом Дионисием, начальным над охраной которого он был поставлен. Буря на Черном море при возвращении. Гибель их судна у берегов Молдовы. Пребывание в Аккермане. Киев. Заточение в Печерской лавре. Смерть Дионисия. Бегство из Киева. Их вывозят на ладье киевские купцы – жидовины. Беседа с ребе. Оговор. Теперь Лукиничу грозит анафема…

– Покамест, отче, ума не приложу, что делать, – тяжело вздохнул он, когда старец закончил. – Коль полюбил он впервые, сие дело нешутейное. Поговорю все ж с ним.

Вечером того же дня Лукиничу пришлось вести долгий и тягостный разговор с Андрейкой. Они сидели в келье и не зажигали огня, хотя в наступившей темноте уже почти не видели друг друга.

– Ты ж, отроче, не раз мне сказывал, что не можешь не рисовать. И в Москве говорил, и в лесу, когда от татар хоронились.

– А я могу и в миру иконы писать, может, в княжью иконописную дружину определюсь, слыхал, есть такая, – не сдавался Андрейка. – Поспрашивай, дядечка, о ней в Москве, сделай милость.