Нея - Эммануэль Арсан

— А почему, черт подери, я должна оставлять тебя в твоей старой берлоге в Малямпья, отец?

— Я не знаю… Было не так уж плохо, ты знаешь.

— Я верю тебе, но мне казалось, что это невыносимо.

— Ты знаешь, Нея, человек всегда — ладно, во всяком случае, часто — нетерпим к другим…

У меня такое чувство, что все это намек на то, что я сделала, на что-то, разрушенное мной в нем самом. Но я не уверена. Он выглядит таким спокойным, когда говорит это, и смотрит на меня с неподдельной нежностью. Кроме того, налицо ощущение веселья, искра оживления, возможно, первый лучик настоящей надежды в его глазах.

— Вероятно, ты хочешь, чтобы я поселился здесь?

— Конечно.

— Ты видела, в какого странного парня я превратился?

И он подталкивает меня в ванную, к трельяжному зеркалу, которое я разместила над мраморной раковиной. Стоя бок о бок, отмечаю, что мы совершенно одинакового роста. Это правда, он выглядит странно. На нем, том, кто раньше был постоянным клиентом «Савий Руа», теперь какие-то испачканные старые фланелевые брюки, темно-красный пуловер (интересно, где он нашел все это?) и неподходящий по цвету зеленый галстук с такой же грязной рубашкой в полоску. Как обычно, он не бреется в течение трех-четырех дней. Нельзя сказать, что у него выросла большая борода, но неравномерная щетина, все еще черная, с белыми незаросшими пятнами, придает ему неопрятный вид опухшего постаревшего человека.

Поскольку я стою рядом, я действительно выгляжу молодо, и, зная, что в сравнении кажусь еще более юной, я все-таки с удивлением отмечаю, что пошла в него. У нас есть что-то общее, я не уверена что — форма головы, щеки, возможно, кончик носа. Я смотрю и смотрю… и говорю ему в шутку:

— Ты знаешь, что похож на меня, отец?

— В такой же степени, как хамелеон. Будучи принятым за тебя, я могу защитить себя от нападения извне, — говорит он с новой иронией, которая мне нравится.

— Действительно похож. Я пристально изучала тебя, у тебя такие же жесты и вкусы. Взгляни на эти детективные романы, которые я положила вон там для тебя, и скажи прямо сейчас, какой из них тебе хотелось бы почитать сегодня вечером. Ну же, скажи мне сейчас, пожалуйста.

Он выбирает один.

— Давай посмотрим… Да, тот самый, который мне бы хотелось взять самой и почитать сегодня вечером… Ты видишь, мы похожи.

— Это естественно, — говорит он, в его глазах мелькает вновь обретенный юмор, — ты настоящая мать для меня, а?

— Если я твоя мать, тогда для тебя наступило время принять ванну.

Беру его за руку и тяну.

— Пожалуйста, раздевайся.

Наклоняюсь над ванной и открываю краны. Добавляю масло для ванны: я не забыла его вкус, «Verbena Floris». Сколько раз я слышала, как он рассказывал о поездках в Лондон, из которых, конечно же, забывал захватить «Verbena»… Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, начал ли он раздеваться. Да, он снял свой темно-красный пуловер и развязал галстук…

Я выхожу. Боже мой, забыла… Поднимаюсь на второй этаж, в старую ванную комнату, которую приготовила для себя, чтобы найти бритвенный прибор, эти знаменитые лезвия в золотом обрамлении, которыми я так восхищалась, будучи маленькой.

Я сбегаю вниз, открываю дверь в ванную и бросаю прибор ему в лицо. Он лежит в воде, которую масло для ванны слегка окрасило в янтарный цвет, в этом запахе вербены, всегда ассоциирующимся у меня с ним.

— Так чудесно, — не могу я удержаться от комментария.

— Ты всегда поступала как вербена, ты маленькая плутовка, — смеется он.

Это замечательный смех, более удивительный, чем запах вербены, он так напоминает смех моего детства.

И вдруг, наверное, потому что я услышала его такой знакомый по тем дням смех, звучащий в моих ушах как бесшабашный смех молодого мужчины, я вижу его. То есть вижу его тело — более молодое, чем лицо. Чудовище — он не бреется, чтобы заставить себя выглядеть старше, чувствовать больше отвращения к самому себе — но все-таки его тело выглядит так чудесно! Оно создает впечатление слабости, которое я связываю со старением, но по-прежнему все такое же мускулистое. Гладкий живот — ни единой складки; несколько морщинок на шее, и кожа, прозрачная по причине возраста, имеет структуру морских цветов. Все оставляет свой отпечаток на этой слишком тонкой коже. Этот красивый мужчина — мой отец. А он говорит, что я его мать. Да, это правда, я только что родила его.

— Знаешь, папа, ты красивый.

— Отвратительный, да, я даже не побрился.

— Ты делаешь это нарочно. Ты не брился, поэтому выглядишь отталкивающим, признайся в этом…

— Нечего признаваться… Я должен побриться, уходи.

Я как можно быстрее иду в свою комнату. Тремя движениями резко сбрасываю с себя одежду и надеваю длинное платье с короткими рукавами, предназначенное для приема гостей, из шерсти и ламе[12], которое делает мою фигуру потрясающей.

Директриса выбрала его для меня.

Я снова тороплюсь на кухню. Пахнет восхитительно, форель по-ирландски отменна, и повар открывает дверцу печи, чтобы показать мне жаркое из баранины.

— Зажарено как раз в меру, мадемуазель. Такие нежные кусочки мяса на косточке.

Стучусь в комнату отца, и он открывает дверь.

— Телепатия, — говорит он, указывая на мое закрытое платье и свой светло-голубой свитер с короткими рукавами. — Идем.

Он одергивает свою домашнюю куртку, которую я повесила в платяной шкаф вместе с костюмами. Она сидит на нем так же хорошо, как и раньше. У него по-прежнему хорошая фигура, и теперь, когда он выбрит, я замечаю, что волосы куда более белые, чем я думала. Из-за этой грязноватой серости на щеках и подбородке его волосы, как мне казалось, только обрели тусклый бесцветный оттенок.

Хотя он, разумеется, и не был у парикмахера месяца три или больше, его вьющиеся волосы имеют здоровый пышный вид, и от этого лицо выглядит неправдоподобно молодым.

— Ты не просто красивый, папа, ты потрясающий, — говорю я и беру его под руку. — Я покажу тебе меню, и ты сможешь отгадать, какие вина я поставила на стол.

Это тоже игра, одна из тех, которые он называет образовательными.

— Давай посмотрим… Шампань Поль Роже 1967 года, Кло Вужо 1929-го — я не могу ставить это себе в заслугу, я знаю, что кое-что осталось в подвале, — и Шато-Икем, 1921-й…

— Нет, ты ошибаешься. Это действительно Шато-Икем, но 1912-й. Ты оставил одну-единственную бутылку, и мне думается, это самая ценная в твоем подвале. Но, я считаю, сегодня или никогда…

Он ест и пьет, а я наблюдаю за ним. Я не голодна. Я съедаю всего несколько кусочков. Хорошо, что он здесь, так чудесно, что он красивый, так чудесно, что он любит меня… Он любит меня?