Командарм - Макс Мах

Макс сел за стол и провел ладонью по пустой столешнице.

"Что было, что будет, чем сердце успокоится?"

Что было, он знал или, как минимум, догадывался. Что будет, не ведал теперь никто, даже он. А вот сердце…

Казалось, последние километры до Москвы, он не сидел в салон-вагоне, деля досуг с дымящейся трубкой и стаканом чая, а бежал рядом с поездом. Нетерпение снедало его, сердце неслось вперед, надеясь, верно, обогнать, натужно прущий сквозь ночь паровоз. И мысли… Мысленно он уже обнимал Рашель, целуя ее в губы и в волосы, ощущая под рукой упругий изгиб спины.

"Любовь", — он был счастлив, и даже горькое чувство расставания, жившее в его груди долгих три месяца, подтверждало, что чудо случилось на самом деле.

"Аминь!"

* * *

— Здравствуйте, товарищ Троцкий! — сказал он, входя в известный кабинет.

— Здравствуйте, Макс Давыдович, — Троцкий вышел из-за стола, шагнул навстречу, энергичным жестом протянул руку. Сверкнули стекла чеховских пенсне. — Сердечно рад вас видеть, товарищ Максим! Какова обстановка в Питере? Как там Леонид Петрович? Не укатали сивку крутые горки?

Ну, что ж, вопрос по существу. С февраля двадцать пятого Серебряков совмещал должности председателя Петросовета и первого секретаря Ленинградского городского комитета партии. До покойного Зиновьева ему, конечно, было далеко, да и члены ЦК Молотов и Евдокимов — Предсовнаркома Северной Коммуны и первый секретарь губкома — в известной мере ограничивали власть "вождя питерских большевиков". Тем не менее, с мая двадцать четвертого, то есть, после тринадцатого съезда, Леонид являлся членом Политбюро, а это по нынешним временам означало много больше, чем членство в Оргбюро ЦК, в котором Серебряков состоял, чуть ли не с девятнадцатого года.

— Леонид Петрович необычайно энергичный человек, — ответил на правильно сформулированный вопрос Макс. — Энергии у товарища Серебрякова на других двоих хватит, а организованности и методичности, возможно, и на троих.

Задавая вопрос, Троцкий упомянул старую партийную кличку Кравцова, но фокус тут был "с двойным дном". Так Макса называли в эсеровской боевой организации еще до отъезда в Италию, а из большевиков — один только Ленин, знавший историю с псевдонимом, что называется, из первых уст. Следовательно, обравсщаясь таким образом, Лев Давыдович намекал на некие весьма тонкие обстоятельства. Простыми словами — предлагал Кравцову ту же меру доверительности во взаимных отношениях, что существовала у Макса с Лениным. Впрочем, этот пункт следовало еще уточнить. Во избежание недоразумений, так сказать. Да и самому решить, наконец, "что такое хорошо, а что такое плохо". И не вообще — где-нибудь, когда-нибудь — а здесь и сейчас, в Советской России в 1925 году от Рождества Христова.

— На троих, — кивнул Лев Давыдович, повторяя эти простые, казалось бы, слова за Кравцовым. — Три должности, три человека, ведь так?

— Теоретически, так, — не стал спорить Макс. — А практически, у кого из нас меньше двух должностей?

"У вас, к примеру, их сколько, Лев Давыдович?"

— Даже и не знаю, — улыбнулся Троцкий, принимая без возражений как бы случайную оговорку Кравцова. — Кажется, ни у кого. Присаживайтесь, товарищ Кравцов, — итак, Максу открытым текстом предлагалось чувствовать себя "одним из наших". Не мало.

— Разговор нам предстоит долгий, — продолжал между тем Троцкий, без спешки, возвращаясь к своему месту. — Но обещаю, лекций о международном положении сегодня читать не стану, — еще одна быстрая улыбка. — Чаю хотите?

— Хочу, — Макс пассаж про лекции понял правильно. Он помнил их прошлую встречу, и выходило, что Троцкий даже "дурака валяет" со смыслом, хотя и ни разу не в простоте.

"Не прост. Ну, другого и ожидать не приходится. Вождь все-таки…"

Макс не стал заставлять себя упрашивать или, не дай бог, дожидаться наводящих вопросов. Он закурил и неторопливо, с деталями, но без "панибратства" — то есть, соблюдая четко выверенную дистанцию — обрисовал перед членом Политбюро, председателем ВСНХ СССР[18] и председателем Реввоенсовета ситуацию в Питере, акцентируя все же положительные моменты. Хотя не стал игнорировать и "насущные проблемы". Просто не педалировал. Не пытался интерпретировать в том или ином свете, что зачастую являлось великим соблазном для любого вовлеченного в "большую игру" партийного функционера. Но Кравцов делать этого не хотел и не стал. Разбирающийся в вопросе слушатель — а Троцкий таковым и являлся — и "информацию к размышлению" из его рассказа получил, и кое-что об отношениях, сложившихся между внезапно и высоко взлетевшим Серебряковым и своим нынешним собеседником, ходившим в несколько иных чинах и званиях, более или менее выяснил. Впрочем, Максу скрывать нечего. Он Леонида и раньше — в Гражданскую — оценивал скорее положительно, чем наоборот, хотя в друзьях не числил. Но и Серебряков, к своей чести, вел себя в непростых обстоятельствах Кравцова, можно сказать, безукоризненно.

Макс ведь, если быть предельно откровенным, представлял собой ту еще "головную боль". Весьма проблемная персона, если выражаться с оглядкой на литературную традицию будущего. С одной стороны, явно в опале, но имелась, чего уж там, и другая сторона вопроса…

Едва состояние Ильича ухудшилось, как тучи над головой Кравцова сгустились, и начало отчетливо погромыхивать. На Двенадцатом съезде в ЦК избрали со скрипом и чуть ли не со скандалом. Куйбышев по просьбе "ряда членов Президиума съезда" лично проверял списки для голосования. А в это время, Сольц — от имени ЦКК — и Трифонов, как председатель Военной коллегии Верховного суда, вполне официально и в известной мере демонстративно расследовали правомерность "некоторых действий" управления Военного контроля, вообще, и начальника управления лично и в частности. Не мало. Для некоторых — и того более. Но следовало иметь в виду, что это все-таки были, скорее, цветочки, чем ягодки. Где-то за кулисами этого абсурдного миракля, чудились опасные — как касатки в океанских глубинах — тени руководителя ОГПУ и наркома РКИ[19]. Что заставляло "суетиться" Дзержинского, Макс знал "с точностью до третьего знака", но вот откуда взялась вдруг такая неприкрытая ненависть к начальнику Военконтроля у товарища Куйбышева, сходу даже не сообразишь. Впрочем, Макс полагал, что последней каплей стало дело Промбанка. Это походило на правду, но подробности известны не были. Однако не в этом суть. Любому непредвзятому наблюдателю становилось очевидно: Кравцова "дожимают" и, раз так, то вскоре дожмут. Но при этом, на удивление "просвещенной публики" в члены ЦК на съезде он все-таки прошел. И, хотя "легко и непринужденно" слетел тут же с Управления, из обоймы неожиданным образом не выпал.