Командарм - Макс Мах

"Троцкист, — подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. — Ну, надо же, живой троцкист!"

Самое смешное, что — правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год — поначалу, правда, только среди своих, то есть товарищей — по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист — сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего — вполне исторического — разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им — другим Кравцовым — в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова — не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования — пришлось на последние деньки "оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"… В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны — Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий — приняв водки под винегрет или салат "оливье" — вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.

И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота — "политическая проститутка" Троцкий, то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в гиену огненную.

Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов — по странной ассоциации — одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор — а дело происходило никак не позже ранних семидесятых — к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче — в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности — уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры"[25], и никак иначе. Если нишу державника — не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле — занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно — поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что — правда, то — правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"…

Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал — просто не мог знать — что правильно, а что — нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация… игра с листа… Ну, что тут сделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов "как нам обустроить Россию". Оставалось надеяться, что интуиция не подведет, и совесть не оставит.

4.

День прошел, как не было. Пролетел, словно курьерский поезд мимо богом забытого полустанка, прогрохотал на рельсовых стыках, обдал облаком сырого пара, смешанного с угольным дымом, и умчался прочь, унося с собой — прихваченную между делом — половину ночи. И вроде бы, ничего толком не сделал: все только сидел да слушал. Слушал и сидел. Еще ходил, разумеется, заглядывая в отделы и отделения, и снова слушал. Здесь и там. Попыхивая трубкой, прихлебывая из стакана в подстаканнике крепкий чай, просматривая документы, отпечатанные на плохой пористой бумаге расплывающимися нечеткими литерами, расшифровывая каракули "революционных матросов" и "сознательных рабочих", — крестьян, слава богу, в Управлении пока еще не было — взвешивая на ладони тяжелые папки первоочередных дел. Возвращение превратилось в праздник "столоначалия", выродилось в рутину бесконечных представлений — сотрудников за полтора года заметно прибавилось — и встреч со старыми знакомыми, которых на поверку оказалось гораздо меньше, чем он ожидал. Впрочем, Генрих Эйхе все время находился рядом, и это, если разобраться, совсем не мало по нынешним временам, поскольку бывший военный министр ДВР был человеком прямым, неробким и верным. Избрав "линию" не колебался, выбрав сторону — шел как крепкий крестьянин за плугом, делал свою работу. Это не говоря уже о том, что не глуп, в меру образован, и отнюдь не твердолоб.

"И ведь не Эйхе единым, — как говорится, — жив человек", — Кравцов испытал мгновенное чувство облегчения — едва ли не умиротворение сошло на него — обнаружив "Жоржа" Семенова и еще кое-кого из "своих прежних людей" ровно там, где и оставил их, уезжая из Москвы в "ссылку". В оперативном отделе, кроме Семенова, нашелся и небезызвестный товарищ Саука, а в следственном — по-прежнему работали похожая на "товарища Наташу" Ольга Ларионовна Лаврова и руководитель "особой инспекторской группы" Микола Колядный. Ольга Викентьевна Гаврилова, как оказалось, все так же заведовала технической библиотекой, что ей как "инвалиду войны" было сподручнее, поскольку не предполагало оживленного общения с широкими массами сотрудников различных советских учреждений и многочисленными командирами РККА. Библиотека же — место тихое и даже укромное, располагающее к размышлениям и неспешным трудам, но и не препятствующее при надобности перемещениям в пространстве. Обслуживанием абонементов занимались две юные Марусины помощницы, а сама она по мере необходимости уезжала в далекие и близкие командировки, из которых, впрочем, никогда не возвращалась без новых — зачастую редких и ценных — книг. Так ее и представил Кравцову заведующий Общим отделом Юревич. Завотделом был доволен работой "библиотекарши" и не считал нужным это скрывать, тем более что она не только работала хорошо, но и заметно укрепляла своим присутствием парторганизацию отдела.