Над гнездом кукухи - Кен Кизи

от разговора, кто-нибудь еще желает вынести проблему на групповое обсуждение?

— Вообще-то, мэм, есть тут одно дело…

Это Макмёрфи. Так далеко. Все еще пытается вытянуть людей из тумана. Не трогал бы он меня.

— …Помните то голосование, что мы устраивали день-другой назад, о просмотре телевизора? Что ж, сегодня пятница, и я подумал, что мог бы снова поднять этот вопрос, просто посмотреть, не тонка ли кишка еще у кого.

— Мистер Макмёрфи, цель настоящего собрания — терапевтическая, это групповая терапия, и я не уверена, что эти мелочные недовольства…

— Да-да, к черту это, слышали уже. Я и кое-кто из ребят решили…

— Минутку, мистер Макмёрфи, позвольте, я задам группе вопрос: нет ли у кого-то из вас ощущения, что мистер Макмёрфи, возможно, слишком активно насаждает среди вас свои взгляды? Я подумала, что вам может полегчать, если его переведут в другое отделение.

С минуту все молчат. Затем кто-то говорит:

— Пусть проголосует, чо такого? Готовы сплавить его в беспокойное тока за одно голосование? Шо такого страшного, если время поменять?

— А что же, мистер Скэнлон, вы, насколько я помню, три дня отказывались от еды, пока мы вам не разрешили включать телевизор в шесть вместо шести тридцати?

Надо человеку знать, что в мире творится, или как? Господи, Вашингтон могли разбомбить, а мы бы неделю ещё не узнали.

Да? А что же вы хотите отказаться от международных новостей ради того, чтобы смотреть, как шайка ребят играет в бейсбол?

— Ну, нам же нельзя и того и другого? Нет, ясное дело. Что ж, какого лешего… Я нот сомневаюсь, что нас разбомбят на этой неделе.

— Да пусть голосует, мисс Рэтчед.

— Очень хорошо. Но я считаю, это недвусмысленно показывает, какое давление он оказывает на некоторых пациентов. Ну, что вы предлагаете, мистер Макмёрфи?

— Я предлагаю проголосовать по новой за то, чтобы смотреть телевизор днем.

— Вы уверены, что вас удовлетворит одно голосование? У нас есть вещи поважнее…

— Удовлетворит. Уж очень охота глянуть, у кого из этих птах хоть немного пороху осталось.

— Вот как раз такие разговоры, доктор Спайви, и склоняют меня к мысли, что пациентам будет лучше, если мы переведем мистера Макмёрфи.

— Да пусть уже проголосует, чо такого?

— Конечно, мистер Чезвик. Начнем групповое голосование. Поднятых рук вам будет достаточно, мистер Макмёрфи, или вы будете настаивать на тайном голосовании?

— Я хочу видеть руки. Как поднятые, так и не поднятые.

— Все, кто одобряет перенос времени для просмотра телевизора, поднимите руки.

Первая поднятая рука — самого Макмёрфи; я ее узнаю по повязке, где он поранился об эту тумбу, пытаясь поднять ее. А затем вижу, ниже по склону, как из тумана поднимаются другие руки. Словно… Макмёрфи сует свою красную лапищу в туман, хватает и вытаскивает за руки людей, моргающих на открытом пространстве. Сперва одного, затем другого и так далее. Прямо по порядку, всех острых, вытаскивает из тумана и ставит в ряд, всех двадцать — они голосуют не просто за телевизор, но против Старшей Сестры, против ее попытки сплавить Макмёрфи в беспокойное отделение, против того, как она разговаривает и обращается с ними, как унижает их все эти годы.

Никто ничего не говорит. Чувствую, в каком все ступоре — как пациенты, так и персонал. Сестре невдомек, что происходит; вчера, до того как Макмёрфи попытался поднять эту тумбу, голосовали всего четверо-пятеро. Но когда сестра говорит, она не показывает своего удивления.

— Я насчитала только двадцать, мистер Макмёрфи.

— Двадцать? Двадцать так двадцать. Стало быть, полным составом. — Голос его обрывается, когда до него доходит, к чему она клонит. — Ну-ка, минутку, леди…

— Боюсь, голосов не хватило.

— Да погодите, черт возьми, минуту!

— В отделении сорок пациентов, мистер Макмёрфи. Сорок пациентов, а проголосовали только двадцать. У вас должно быть большинство, чтобы поменять правила отделения. Боюсь, голосование закрыто.

По всей палате опускаются руки. Ребята понимают, что их уделали, и пытаются снова укрыться в тумане. Только Макмёрфи стоит.

— Да чтоб я сдох. Вы хотите мне сказать, вот так вы гнете свою линию? Засчитываете голоса тех старых птах?

— Доктор, вы разве не разъясняли ему процедуру голосования?

— Боюсь… требуется большинство, Макмёрфи. Она права, права.

— Большинство, мистер Макмёрфи; так прописано в уставе отделения.

— А для изменения чертова устава, надо думать, тоже требуется большинство голосов. Ну еще бы. Сколько я повидал всякой лажи, но это, ей-богу, рекорд!

— Простите, мистер Макмёрфи, но так прописано в правилах, и я могу их вам…

— Так вот чего стоит эта ваша паршивая демократия — охренеть!

— Вам, похоже, не по себе, мистер Макмёрфи. Правда, доктор, ему не по себе? Хочу, чтобы вы приняли к сведению.

— Да хватит пургу гнать, леди. Когда тебя нагибают, ты имеешь право вопить. А нас, черт возьми, еще как нагнули.

— Пожалуй, доктор, учитывая состояние пациента, нам следует закончить собрание пораньше…

— Погодите! Минуту. Дайте мне поговорить с тем старичьем.

— Голосование закрыто, мистер Макмёрфи.

— Дайте мне с ними поговорить.

Он идет через палату в нашу сторону. И с каждым шагом все растет, а лицо горит красным. Он погружается в туман и пытается вытащить Ракли наружу, потому что Ракли самый молодой.

— Ну что, браток? Хочешь смотреть Первенство? По бейсболу. Бейсбол посмотреть. Просто подними свою руку…

— Х-х-х֊х-х֊х-хуй ей.

— Ну ладно, забудь. А ты, напарник, как? Как там тебя… Эллис? Что скажешь, Эллис, насчет посмотреть спорт по телеку? Просто руку подними…

Руки Эллиса прибиты к стене, поэтому он не в счет.

— Я сказала, голосование закрыто, мистер Макмёрфи. Вы просто выставляете себя на посмешище.

Он на нее — ноль внимания. Он свое дело знает.

— Ну же, ну же, всего один голос от вас, птахи, просто руку поднимите. Покажите ей, что вам еще не слабо.

— Я устал, — говорит Пит и качает головой.

— Ночь — это… Тихий океан.

Полковник читает свою руку — какое там голосование.

— Один из вас, ребята, должен подать голос! Вот он, край, разве не видите? Мы должны это сделать — или нам крышка! Хоть один из вас, олухов, понимает, о чем я говорю, чтобы просто поднять руку? Ты, Гэбриел? Джордж? Нет? Ты, Вождь, как?

Стоит надо мной в тумане. Не трогал бы он меня.

— Вождь,