28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

любящим человеком меньше. А Мириам никогда не станет профессором. Скольких людей она могла чему-то научить, скольких растрогать своим голосом? Сколько песен она не спела! Сколько историй Ханна не рассказала! Сколько мечтаний… Сколько любви… И все пропало навсегда.

Сквозь смеженные веки потекли слезы. Я боролась с собой, чтобы не разрыдаться. Не нужно остальным слышать, как я горюю в день триумфа. Но совсем подавить слезы у меня не получалось. И они тихонько струились по щекам.

Мне хотелось, как в прежние ночи, затеряться в поисках утешения в мире 777 островов. Но что-то меня удерживало. Как признаться сестренке, что я убила человека? Человека, а не какое-нибудь сказочное существо вроде ледяного дракона Фафнира, который заковал Гномий остров в вечные льды, но был побежден с помощью огненных эльфов.

Кругленькие гномы закатили в нашу честь грандиозный праздник, на котором мы плясали ночь напролет, пока не разболелись ноги – или, в случае капитана Морковки, лапы.

Исполняя гномий танец с почти шарообразным королем гномов, Ханна со смехом воскликнула:

– Здесь мы герои! А на Острове Вопросительного Знака нас на дух не переносят.

Капитан Морковка, галантно ведя в танце гномиху, отозвался:

– А нечего было их главному иерарху, Великому Вопрошателю, на точечку под знаком наступать.

Да уж, геройство – понятие относительное. Все зависит от того, где ты находишься. На Гномьем острове или на Острове Вопросительного Знака. Или в гетто. Здесь в глазах товарищей я героиня. Но чувствую себя при этом отвратительно.

Ханна пришла бы в ужас, если бы узнала, что я застрелила человека.

А может, она поймет меня, если я расскажу ей, что ее саму убили, а я за нее мщу? Делаю все для того, чтобы ее смерть и жизнь обрели смысл?

Но если она узнает, что в реальном мире мертва, то не умрет ли и в моих фантазиях? Какой смысл для нее быть плодом чьего-то воображения?

Нет, нельзя ей знать, что она умерла. А то я окончательно ее потеряю.

Однако и лгать Ханне я не могла. Поэтому впервые за последние недели перед сном не отправилась в мир 777 островов. Лежала и тихо плакала, пока не заснула, и всю ночь меня мучили кошмары. Я снова видела, как молодой немец просит о пощаде. Только во сне у моих ног корчился в эсэсовской форме не немец, а мой брат Симон.

Рука у меня опять дрожала, я не решалась нажать на курок.

А Симон вдруг перестал хныкать, выхватил пистолет и направил на меня. Если я не выстрелю, он убьет меня – в этом не было никаких сомнений. И я нажала на курок, и Симон рухнул на землю. В точности как эсэсовец, которого я прикончила.

Я склонилась над мертвым братом, а он на моих глазах превратился в ребенка, которого я оставила на Умшлагплац.

Я закричала. И с криком проснулась. Сердце у меня колотилось.

Во тьме я поспешно обвела взглядом темный бункер – все спали. Похоже, кричала я только во сне.

Я вперила взгляд в черную земляную стену. Бесконечное темное ничто… Никого у меня в этом мире нет. Одна лишь Ханна. И та – только в моих фантазиях об островах, на которые я теперь опасаюсь наведываться. Во сне я убила собственного брата, о котором уже несколько недель даже не вспоминала. И ребенка. И солдата – вот его по-настоящему. Может быть, я медленно, но верно схожу с ума?

42

Наступил мой семнадцатый день рождения. Но это так мало для меня значило, что я и говорить никому не стала. Через четыре дня после уличной стрельбы СС свернули акцию. Евреи убивают немцев – это оказалось для оккупантов ударом под дых. И хотя Эсфирь в своей речи ни меня, ни других выживших героями не называла, в листовках Сопротивления писалось: «В самую мрачную годину еврейского народа наши герои не утратили мужества и нанесли ответный удар».

Вот в таких примерно выражениях нас чествовали. Разумеется, нигде не говорилось, что потом я чувствовала себя ужасно и что Михал никогда больше не будет любить, а Мириам – петь. Для таких подробностей в героических историях места нет.

Но шли недели, и постепенно я преисполнялась гордости за свое деяние. Не потому, что прослыла героиней, а потому, что наше выступление действительно изменило гетто. Затравленные, покорившиеся судьбе люди воспряли. Все понимали, что немцы вернутся и продолжат зверствовать, но мы доказали, что им можно противостоять. Молодежь стала активно вступать в ряды ЖОБ. Даже те, кто драться не желал, не готовы были больше идти на убой, подобно скоту. Повсюду в подвалах оборудовались потайные бункеры, где гражданское население могло укрыться от немцев. Знания тех, кто перед войной хотя бы семестр проучился в архитектурном, оказались востребованы. В некоторых бункерах были водопровод, электричество, даже телефон. Под городом разрастался еще один город.

Немецкие сверхчеловеки на улицах теперь почти не показывались, особенно после наступления темноты. Перепугались, едва получив отпор. Трусы.

ЖОБ, или партия, как теперь повсеместно называли боевой союз – различия между прежними группировками почти стерлись, – взяли гетто под контроль. Марионеткам из юденрата оставалось только докладывать немецким кукловодам, что, за какие бы ниточки те ни дергали, как бы ни заставляли кукол дрыгаться, на жителей это никакого влияния не имеет.

Убийства коллаборационистов стали в порядке вещей, и никакие эсэсовцы, никакая еврейская полиция не могли положить им конец. В этих расправах я, впрочем, не участвовала. Ребята и без меня справлялись. Я героиня, убила немецкого солдата, и пока что хватит с меня. Однако я понимала, что неминуемо придется убивать снова, когда немцы вернутся, чтобы окончательно зачистить гетто. До тех пор мне надо научиться видеть в них не людей, а демонов. Почему же это так трудно?

Наша группа, как и другие, готовилась к финальной схватке. В подвале нашего дома мы тренировались стрелять. Или, лучше сказать – целиться, так как растрачивать драгоценные патроны было нельзя. Кроме того, мы практиковались в ближнем бою и учились начинять взрывчаткой бутылки и лампочки. Не о таком образовании мечтали наши родители…

В нашу группу тоже вступали новички. Один из них оказался старым знакомым. Это был Рыжик Бен. Он внезапно возник в подвале рядом со мной, пока я дожидалась своей очереди «стрелять». Выглядел он совершенно не так, как я представляла его себе, путешествуя по 777 островам. Я ведь видела Бена всего раз в жизни, когда он целовался с Ханной, и воспоминания о его наружности у меня остались смутные. За минувшее время он возмужал, хотя лет ему было всего шестнадцать. И если прежде он немного сутулился, то теперь держался прямо.

– Рыжик Бен! – Я не могла не улыбнуться.

Какое счастье, что он жив! Будет чем порадовать Ханну, когда загляну в ее островной мирок. День ото дня я все крепче верила, что она продолжает там жить, даже когда меня рядом нет. Наверное, я и вправду малость тронулась умом.

– Р… Р… Рыжик? – переспросил Бен, заикаясь. Некоторые вещи не меняются, как бы ни крепло тело.

Бену, конечно, невдомек, что в мире 777 островов у него прозвище Рыжик. Но если я расскажу ему об этом сказочном царстве, он первый заподозрит, что с головой у меня неладно. Так что я пропустила его вопрос мимо ушей и поинтересовалась, как ему удалось уцелеть. Бен объяснил, что его отец работает в юденрате; отношения между ними с каждым днем накалялись, и в конце концов, разругавшись с отцом вдрызг, Бен решил вступить в ряды ЖОБ. Лучше умереть с честью, чем жить по милости немцев, считал он, – даже если это означает разрыв с семьей.

Наверное, именно отец помешал Бену летом, когда акция только началась, навещать Ханну. Но копаться в прошлом я не стала. А он, собрав мужество в кулак, задал вопрос, ответа на который явно страшился:

– А Ха… Хан… Ханна…

– Ее больше нет, – коротко ответила я.

И едва я это сказала, как Бен заплакал. Безо всякого стеснения. Мы, давние обитатели бункера, себе такого не позволяли, а он мог дать волю горю.

На него бросали осуждающие взгляды. Его слезы напоминали каждому о собственной боли, а это лишнее, особенно когда идет подготовка к решающей битве.

Я стояла в растерянности, не зная, как реагировать, меня его слезы тоже раздражали. С другой стороны, Бен – последний осколок, оставшийся от моей семьи, нас по-прежнему связывает любовь к Ханне. И я обняла его. Всем своим крупным телом он навалился на мое плечо, а я ласково погладила его по рыжей шевелюре.

– Пока мы о ней думаем, – шепнула я ему, – она еще жива.

Утешение это было слабое и неуклюжее, но оно подействовало. Бен перестал плакать. Отпустил меня и утер слезы рукавом.

– Я к… каждый д… день д… д… думаю о Ха… Хан… Ханне, – проговорил он. – И б… б… буду д… д… думать всегда.

– Я тоже, –