Фантомные были - Юрий Поляков

– Советские ню? Почему ню?

– О, как же вы не понимаете? Коммунисты обнаженку не жаловали. Они скрепя сердце могли разрешить разве что «Купанье колхозниц в летний зной». Все остальное выставкомы безжалостно рубили. Поэтому советский художник рисовал наготу для души, вкладывая в нее все: и тайную нелюбовь к режиму, и подпольную самость, и запретное сладострастие. Ну что такое ренуаровская купальщица в сравнении с «Рабфаковкой под душем»? Ерунда, колбасная витрина…

– И Фил Бест у вас есть? – рассеянно спросил Кокотов.

– Фил? Конечно, он написал два моих портрета.

– Обнаженной?

– Ах, вот вы о чем! Не ревнуйте, не надо! Увы, всего лишь топлес. Лапузин, как и большинство выходцев из низов, оказался жутким ревнивцем, хотя перед свадьбой обещал мне полную, если понадобится, свободу. При этом сам он постоянно брал с собой на регаты загорелых аспиранток. А Тоньке я говорила: «Не связывайся с Бесстаевым! Он, конечно, любопытный экземпляр, но безвозвратно испорчен своими натурщицами…»

– Вы были знакомы с Авросимовой?

– Конечно, мы ходили к одному косметологу. Тоня мне очень помогла, когда Федя вляпался с липовым землеотводом, и взяла недорого – один коттедж на двенадцати сотках. Но она не из-за Фила сошла с ума, нет!

– А из-за кого?

– Из-за детей! Поймите, Андрюша, ребенок для женщины – это шанс прожить еще одну, новую жизнь, в которой все будет лучше, умнее, чище, достойнее, чем у тебя самой. Вот почему мать страдает от ошибок ребенка так, словно это она их совершила! Ей надо было родить еще одного ребенка. Она могла! Это я не могла. Видно, Господь наказывает за брак без любви: зародыши умирали во мне непонятно почему. Вдруг останавливалось сердечко. Я и святому Пантелеимону свечки ставила, и к Матроне ходила, и в Каппадокию, в Фаллическую долину, ездила. Бесполезно! Врачи намекали, что дело не во мне, а в Феде, – и от другого мужчины я вполне могу родить. Мама меня уговаривала, твердила, что Лапузин не догадается. В этом она разбиралась: нас у нее трое – все от разных отцов. Но меня мучили сомнения, я посоветовалась с отцом Владимиром… Как, я вам еще не рассказывала про отца Владимира? Он из бывших военных. Нет, зачем рассказывать, мы к нему поедем. У него приход. Роскошный двухуровневый храм семнадцатого века с новообретенным образом Богородицы! Вообразите: меняли лестничные ступеньки, подняли одну доску – и ахнули! Сколько лет попирали… Сначала икона была темная, не разглядишь, потом стала светлеть. До сих пор обновляется! Но отец Владимир запретил мне строго-настрого. Грех! Бери, говорит, из детского дома! Но я-то хотела своего, выношенного! Поймите, я вышла замуж за нелюбимого, да еще вдобавок не могу родить от него ребенка!

И я пошла к другому батюшке, отцу Якову. Роскошный батюшка! Пришел к Богу с философского факультета МГУ. Мы познакомились, когда он освящал фестиваль «Кинозавр». У него прелестный храм Косьмы и Дамиана в Кулакове. Ах, какие воскресные проповеди он закатывает! Красивый мужчина. Весь цвет интеллигенции приезжает послушать – писатели, актеры, атташе из посольств, политики, банкиры, журналисты… Я вас с ним обязательно познакомлю, мой рыцарь!

…Узнав о моей беде, отец Яков улыбнулся (он вообще ко мне благоволит), задумался и стал рассуждать вслух: «Если Авраам, имея бесплодную жену Сарру, взял себе для продолжения рода Агарь, то почему бы Сарре, имея бесплодного мужа Авраама, не взять себе для той же надобности… э-э-э… Агафона? Какая, в сущности, разница?» И благословил!

«Агафон» явился вскоре сам собой. Я встретилась на аукционе с Гошей Дивочкиным. Как не увлечься мужчиной с такой забавной фамилией?

– Ну, не знаю… – покачал головой Кокотов, чью фамилию тоже многие находили забавной.

– Гоша выставил на торги «Обнаженную с геранью» – ранний этюд своего покойного отца, академика живописи Павла Ивановича Дивочкина. Добротная вещица с легким влиянием Скороходова. Мы разговорились. Узнав, что я собираю советские ню, Гоша зазвал меня в Царицыно, на мемориальную дачу, построенную после войны, когда Павел Иванович был главным портретистом советских полководцев и сказочно зарабатывал. Помните знаменитый портрет маршала Рыбалко с рушником? А Покрышкина на охоте? А Жукова в бане? То-то… Но мало кто знал об истинной страсти Дивочкина-старшего – «нюшечках». За это ему даже объявили два выговора. Отзывчивые натурщицы от него беспрерывно беременели и, надеясь заарканить богатого живописца, бегали жаловаться в партком МОСХа. Но там заседали коллеги-художники, тоже любившие поозорничать с обнаженкой, поэтому дело ограничивалось взысканиями и жениться вспыльчивого портретиста не заставляли.

Дача была деревянная, двухэтажная, с большой пристройкой-мастерской, соединенной с основным домом галереей. Вокруг давно разросся город, поднялись многоэтажки. Однако на зеленом заборе рядом с резной калиткой красовалась табличка:

В огромной мастерской висели портреты генералов и маршалов. Полководцы склонялись над штабными картами, смотрели в бинокли, высовывались из танковых люков, гарцевали на конях, командовали парадами, смело стояли под пулями на брустверах, от души смеялись соленым солдатским шуткам на привале… «Нюшечки» же таились в отдельном зале, и я выбрала для своей коллекции еще одну работу мастера – «Эмма с колли». Восхитительное сочетание теплой женской наготы с великолепно написанной длинной густой собачьей шерстью! Но главное: я выбрала Гошу – высокого, широкоплечего, узкобедрого, с орлиным носом…

– Красивый мужчина? – ревниво уточнил Кокотов.

– О да! Мать у него была, кажется, из Адыгеи… Вы, конечно, знаете, что черкешенки славились удивительным сочетанием: пышная грудь, осиная талия и роскошные бедра. Я уже не говорю о страстной изобретательности! Их ценили в гаремах, а русские поэты слагали им оды. Вы думаете, зачем Печорин похитил Бэлу? В моем роду тоже были черкесы, вообразите!

– Неужели?!

– Да-да… Так вот, Дивочкин-старший в молодости встретил на улице прекрасную восточную девушку, познакомился, уговорил попозировать всего один раз, а потом приехали братья с кинжалами и попросили узаконить беременность сестры. Гоша пошел в отца. Я понесла буквально с первой ночи. Мы не выбирались из постели, кровать он поставил посреди студии, и на наши тела, сплетенные, как «пара жадных змей», смотрели торжествующие победители фашизма! Ну, не хмурьтесь, не хмурьтесь, мой герой! Ревновать к прошлому бессмысленно. Клетки организма полностью обновляются за пять лет, и от моего тела, умиравшего в Гошиных объятиях, скоро ничего не остается…

– А муж? – поинтересовался Кокотов, которого эта утешительная арифметика почему-то не успокоила.

– Я знала, что вы спросите! У Феди все складывалось отлично: он не вылезал из научных командировок, часто уходил на яхте. А я, страдая морской болезнью, оставалась дома. У него появилась новая секретарша, Алсу, – стройная азиаточка с влажным взглядом ручной газели. Он снова начал втягивать живот и старался пить чай не хлюпая. Вскоре я нашла у него в кармане початую виагру. Наши и прежде-то нечастые встречи в супружеской постели (мы жили на разных этажах) стали редки, как дождь над Каракумами. А потом, прихватив с собой Алсу, он пошел на яхте в кругосветку со знаменитым Зорием Балояном – и нам с Дивочкиным никто не мешал безумствовать. Я настолько потеряла голову, что не сразу сообразила, как объясню Лапузину свое интересное положение, когда он вернется домой. Это называется «внепапочная» беременность. Но Гоша, узнав о будущем ребенке, пришел в восторг и сразу позвал замуж! Мне, конечно, было приятно, но пришлось мягко объяснить милому юноше: не для того десять лет я очаровывала продажных чиновников, перетирала базар с бандитами, пила водку с застройщиками, морочила покупателей, чтобы вот так, в одночасье все бросить и остаться ни с чем. Конечно, с милым рай в шалаше, но… «В шалаше?» – он расхохотался, взял меня на руки и отнес в тайную комнатку, которая, несмотря на его богемную жизнь нараспашку, всегда запиралась. В каморке без окон не было ничего, кроме небольшого портрета Сталина. Вождь, склонясь над картой, мундштуком дымящейся трубки указывал на красные стрелки главного удара.