Зеркало судьбы - Виктор Павлович Точинов

— ставь прочерки. Можешь наврать от души, никто и ничего не проверяет, даже имя с фамилией.

Выбрал нужную методом исключения. Почитаем. Буквы квадратные, почти печатные. Так заполняют документы люди с трудночитаемым почерком. В графе “Фамилия” — Рулькин А.А. “Имя” и “Отчество” — пустые. Ну-ну… Писатель Рулькин — звучит гордо. Кстати, что значат эти А.А.: Александр? Алексей? Андрей? Точно, Андрей, вот и имя всплыло в памяти.

Поехали дальше. “Образование” — высшее. Парень лаконичен не только в рассказах. Подставляй что хочешь — от военного училища до любого из расплодившихся платных коммерческих вузов (Гос. лицензия! Диплом международного образца! Зачисление по результатам собеседования!).

“Дата, год рождения” — 27 лет. Прямо отвечать на вопросы никак не желает. Двадцать семь. На вид казался постарше. Я тоже в его годы казался постарше. Двадцать семь — это я в… ага, в девяносто третьем году. Он резко помрачнел. Девяносто третий год — тема запретная. Даже для себя, даже в мыслях. Просто выгорожен из памяти — высоченным бетонным забором с колючкой по гребню. Чтобы не вырвались оставшиеся внутри чудовища. Торопливо вернулся к анкете.

“Семейное положение” — пусто, нет даже прочерка.

“Место работы” — прочерк.

“Место жительства” — общежитие ЛГУ.

“Телефон” — прочерк.

ЛГУ давно уже не ЛГУ, и общежитий там море. Типичная отписка — но кое-что проясняется. Свой диплом, надо думать, там и получил. Несколько лет назад. А теперь, самый логичный вариант, — в аспирантуре. Иногородний. И гуманитарий. Любой другой попробует подработать на жизнь уж никак не сочинительством. Но как вы догадались, Холмс? Элементарно, Ватсон, — дедуктивный метод, читайте А. Конан Дойла.

Дедукция — вещь хорошая. Но совершенно не объясняет возникновения сего опуса. Так ведь и сам Холмс-Ливанов при возможности не дедуцировал. Подглядывал за отражением Соломина в надраенном кофейнике. Подождем завтрашнего вечера. Пардон, сегодняшнего. И потолкуем с автором. Не хочет публичности — так мы келейно, тет-на-тет. В порядке индивидуального обучения. Но сначала неплохо бы дочитать рассказ. Для предметного разговора.

К третьей странице он понял, что поторопился. Нет, такого он написать не мог. Точнее, смог бы, сумел, захоти по-настоящему — но не хотел, да и зачем? Ни один нормальный человек до конца не дочитает — швырнет книгу в угол, матеря автора. А слабые нервами — рванут к унитазу, позеленев лицом. Весь рассказ, целиком и полностью — убийство и расчленение трупа. Коротким острым ножом. С обоюдоострым закругленным лезвием — нож подробно описан в четырех абзацах. И это были самые безобидные абзацы. Остальное — хрипело и брызгало кровью. Все тринадцать страниц. Минут двадцать или двадцать пять реального времени — героиня умирала долго и мучительно. И слишком натуралистично.

Она не кричит. Трудно кричать со вспоротой гортанью. Но пытается, старается. Из разинутого рта, из дергающихся губ — бессильное шипение. Воздух вырывается из раны — вылезла наружу и в такт неслышным воплям трепыхается, дергается какая-то красная пленка — словно шкурка языка. Мяса в котором не осталось. Второй рот. Кровь не хлещет голивудскими брандспойтами. Сочится помаленьку. Так и бывает, если не затронуть артерию и яремную вену. По науке — трахеотомия. С таким можно и пожить. Она поживет. Еще немного поживет.

Ей будет очень плохо. Плохо и больно. Всю оставшуюся жизнь. Почти как было мне. Но для нее все кончится быстрее. Она и тут меня обыграла. Что ж — получай свой выигрыш. Получа-а-а-ай!!!!!

Опасно иметь развитое воображение. А может и нет. Но тогда опасно читать такие сочинения. Они несовместимы с мозгом, транслирующим текст в яркие зрительные образы. Этот факт дошел от головы до желудка немного позже, на середине восьмой страницы — и он рванул к туалету. Зеленея лицом.

Полегчало. Но только желудку. Он посидел, собираясь с силами. Дочитывать не хотелось. Но ничего другого он делать сейчас не мог. Четыре страницы. Четыре страницы до конца. Всего и целых четыре. Слева ныло. Он набрал полную грудь — и нырнул.

Брюшина раскрылась как тонкий безгубый рот. На краях — ни капельки крови. Ровный, желтовато-белый разрез. Жирок. Да ты поправилась за эти месяцы… А крови все нет. Это капилляры и сосудики сжались. От страха. И боли еще нет. Ничего, сейчас все будет. И кофе, и какао. И коньяк, и умные разговоры. На, получай!!!!!

Он знал все. Количество перешло в качество. Он оказался там. Не наносил удары — был сторонним наблюдателем. Безмолвным и беспомощным. Но он знал все. Эту гигантскую коммуналку на верхнем этаже углового дома. Эти две комнаты с высокими потолками. Эту мебель и эти обои. Эти книги в полках. Эти безделушки на трюмо (косметики почти нету). Эту гитару на стене. Эти рисунки — штрих скупой, уверенный, мужской. Эти занавески и этот вид из окна — музей, похожий на храм. Кровавый храм кровавого бога войны. Он знал все.

И — он знал эту женщину. Лучше бы он ее не знал никогда. Лучше бы он никогда здесь не был — ни тогда, ни сейчас. Лучше бы он никогда не видел этого лица — которое казалось ему то прекрасным, то отвратительным. Которое сейчас искажено, дико искажено. И не мукой — ненавистью. Последней бессильной ненавистью. И лучше бы он не слышал никогда ее голоса — низкого, чуть-чуть хрипловатого. Всегда спокойного. Иногда — презрительного. Иногда — бархатно-нежного. Голоса, который превратился в булькающий клекот и шипящий свист. И в этом свисте и клокотании — та же смертельная ненависть.

…Он был весь в крови — с ног до головы. И убийца — тоже. Он не видел его лица, только длинное, почти до пят, поношенное пальто. Синее. Спереди оно стало черным. Мокро-черным. Липко-черным. Пропитавшимся кровью. Жуткое и неторопливое действо заканчивалось, убийца перестал растягивать удовольствие и кровь хлестала во все стороны.

Прощай. Если мозг и вправду не сразу умирает в отделенной голове — ты меня слышишь. И видишь. Тогда знай — все кончено. Все прошло. Все обиды и вся боль. Тебе ведь не больно? Да? У тебя ведь нечему болеть? Теперь? У меня тоже. Нечему. Тоже ничего не осталось. И давно. Но ты опять наверху. Ты кошка и всегда падаешь на четыре лапки. Потому что, кажется, ты все-таки уже умерла. Прощай. Я люблю тебя.

Больше я ей ничего не сказал. Да она и не слушала. Отступил к двери. Сбросил пальто, оно больше не понадобится. Одернул короткую куртку. На ботинках небольшое пятно — стер тряпкой. Ее тряпкой. Прошел в другую, проходную, комнату. Цепочки