Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

И тут отозвался Илья. Опустив глаза долу, с краской стыда он сказал: «Я в одну избу заходил и сам видел — подчистую все вымели. На полу коллаж из семейных снимков валяется: вылинялый солдатик в медалях, пожелтевшие молодые… мухами что ли засиженные… Стакан с засохшей заваркой, тряпка, газеты — более, кажется, ничего. — Илья помолчал с горечью и добавил: — А киоты с образами, что в красном углу висели…» — «Какие киоты?» — не замешкал спросить Макс. «Да нету уж их, своровали…» — ехидно сказал Илья, пощипав козлиную бороденку, которую, ввиду религиозных исканий, он отрастил. «Кто про что, а вшивый про баню», — констатировал язвительно Макс. Он прозвал Илью «вшивым», поскольку последний — еще в предзагробной московской жизни — подцепил вирус державного православия и с тех пор ходит злобно-напыщенный и изнуренный, с печатью «откровения божьего» на челе, что бесит Макса до невозможности. Да и я вот смотрю — что-то с Илюшей не так, какой-то он стал двоедушный и заторможенный. Взорами только в нас мечет, исполненными презрения. Прикольная все же штука — сидишь, словно бухой, закутанный в пелену предъявленной миру религиозности, которая есть твой мандат, дающий тебе право свободы действий, не говоря о совести. Делай что хочешь, но схоронись под прикрытием веры — и кто там тебя разберет? Шансы невелики, когда твоя нетерпимость рядится в доспехи «чистоты веры», а неутолимая ничем зависть — в одежды взятого на себя, чужого «душеспасения». Что же касается, ipso facto[9], некоторой заморенности, зачастую сопутствующей прорыву в религиозность, — то она принимает вид добродетели, утомленной людскими пороками.

Возвращаясь к своим баранам, Илья вопрошает: «На что же это похоже — из избы вынести образа?! Сорвать со стены, спрятать под мышку? Срам-то какой! Грех душевный! Мне духовник давеча говорил: „Остерегайся игралищ с дьяволом, неровен час — заиграешься, не приметишь!“ Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу, чур меня!» — Илья мелко и часто крестится, поплевывает через плечо — уберегается от заразы. «А ты не томись, инок божий, — бросает ему Никита, протирая ладони платком, испускающим сладковатые пары Jo Malone, — ты отмоли, отмажь нас, грешников, перед Господом, самому легче станет». Илья прямо взвивается, как в жопу ужаленный. «Ага, нашел скупщика краденого! — злобно шипит он, заливаясь краской негодования. — Терпи и воздерживайся, а противополагаемый источник греха сам иссякнет!» Веки Ильи трепещут, в уголках рта появляется пена с мутными пузырьками. Истонченность его тела становится угрожающей: пальцем притронешься — он и посыпется, как высушенный на солнце песок. «Да ты не серчай, брат Илья, — нехорошо улыбнувшись, говорит Никита, — ты вот что, ты это — хвост опусти и в штаны сзади заправь». Илья снова подскакивает и в томительном ужасе хватает себя за задницу. Макс громогласно хохочет, постукивая об пол стальными подковами. Никита аккуратно складывает запревший в руках платок и пристраивает его в верхний карман веером:

«Иду я минувшей зимой по площади Ильича, где до того, с приезда в эту дыру, ни разу не был. Иду, как в просроченном сне, и не верю — кинотеатр „Заря“ забит досками; вождь с оттопыренной задницей на бетонном земном шаре маячит; свора собак огрызается, того и гляди накинется; ветер повсюду свищет, снег разгоняет; вокруг — ни души, одна старая баба из-за сугроба, как из-за прилавка, шапкой торчит и — не хотите, не верьте — торгует. Подхожу, говорю: мать, в каком ассортименте сегодня работаем? Да вот, говорит, образа. Приподнимает клетчатую клеенку, а там — иконы в грошовых окладах, примерзшие, на серебряном льду. Поначалу я даже не понял, отчего лица святых такими знакомыми показались? С чего это вдруг? А ветер по-волчьи воет и снежком запорашивает. Вгляделся попристальнее. Ба! Батюшки святы! Да тут весь цвет русской литературы представлен: Некрасов, Толстой, Достоевский и Чехов в пенсне в придачу. Беру Достоевского, протираю угрюмый лик. „Вот это, мать, кто?“ — спрашиваю. „Великомученик он, святой“, — бабка набожно крестится. А звать-то его как? Имя у него есть? „Да кто ж его знает, сынок, нам-то уже ни к чему, а вам, молодым, виднее, вы нас образованнее“, — отвечает она с обидой и прикрывает „святых“ клеенкой».

Илья трясет головой и выставляет растопыренную пятерню, которая служит ему щитом, сдерживающим натиск услышанного. Макс хохочет в луженую глотку, не совсем, видимо, понимая, в чем цимес рассказа. «Вот и вся твоя вера, мой „смертный брат“ во грехе, отрок Илюша», — заканчивает Никита. «Вера, — произносит тихо Илья, побелев от хлынувшей горлом злобы, — не в картинках, а в естестве; вера есть то, что есть человек если ее изъять, одна „пыль на ветру“ и останется, выжженная плоть без души…» — «…Я все ищу вторую половину, / На днях, надеюсь, дело будет в шляпе…» — нараспев читает Никита, хлопнув Илью по вздрагивающему колену.

Макс кулаком вытирает слезы, спазматически от смеха подрагивая: «И я вот, блин, иду как-то по площади. Там игровой автомат на углу прямо поставлен, за киоском „Утварь и Ходовое“. Стоит, блин, однорукий бандит под козырьком от дождя, а к нему очередь из двух древних старух пристроилась. В валенках, ватниках, платках до ушей. Первая кидает бабло и за рычаг, осенившись крестом, дергает, а вторая с ноги на ногу перепрыгивает и в бока окоченелыми граблями себя тычет. Привет, говорю, однополчанам. На какие бабки играем? Старухи шуганулись со страху, мелко попердывая: на свои, говорят, на ветеранские, на пенсионные, а что, разве нельзя, если власть для народа поставила? Отставить базар, говорю, я не из органов. „А с какого рожна тогда ты с нас спрашиваешь?“ — завопили старухи. Так я — Робин Гуд, говорю, поясню вам буквально: граблю богатых, а что самому не схавать, башляю старухам и вдовам на долгую память. По обстоятельствам. Ой ли? — читаю в выползших из-под платков сморщенных глазках, хотя с искрой надежды. Я вам сейчас реально рейд покажу, а у бабулек и уши торчком. Подхожу к автомату — а там у первой старухи две сливы, три вишни, в общем хуйня какая-то — и к-а-а-к ебану кулаком по железу. Бабло через дырку в грязищу посыпалось. Старухи бряк на колени и давай вместе с жижей монеты по карманам распихивать, а жижи — по пояс, вслепую руками шарят. Даже „мерси“ бабуленьки не сказали».

Илья закрывает ладонью рот и пулей выскакивает из избушки. Там, за окном, в кустах бузины его рвет. Никита покашливает в кулак и, по обычаю, усмехается. «Мальчики, — говорю, — ваша невозмутимость достойна зависти, но факт остается фактом, что в нашем шкафу, а la letter, лежит подброшенный нам скелет, и с этим что-то придется делать. Как говорится, „res non verba“[10]или — для умного сказанного достаточно». Никита и Макс оборачиваются и в изумлении взирают на отрубленные ноги, в пылу разговора упущеные из виду.

Спор

Ребята не хотят меня брать, дело есть дело, но мне интересно, и я слезно напрашиваюсь. За главного оставляем Илью, ушедшего с расстройства в религиозные размышления. Берем ноги, садимся в машину. «Макс, попрошу без эксцентрики и эксцессов! — предупреждает Никита. — Будь так любезен — с людьми вдумчиво, нежно и ласково. Я бы вообще в разборки вступать не стал, ну уж коли настаиваешь…» — «А я не спущу, — ревет Макс, — я покажу, как ноги подбрасывать! А если бы мадам под стеной стояла?» — «…Такие женщины живут в романах, /… / За них свершают кражи, преступленья, / Подкарауливают их кареты / И отравляются на чердаках…» — говорит Никита. — «При чем здесь мадам? Вшивеешь после Москвы. Помахаться пришла охота, все и дела. Развернуться б тебе здесь — да негде». Никита презрительно пшикает, демонстрируя ничтожность местных масштабов. «Блин, — парирует Макс, — тут не вшивеешь, а теряешь годами наработанную квалификацию! Тело, блин, спит, мускулы стынут, ржавеют…» — «Человек ты простой, ценишь все прямо, — прерывает его Никита, — а ты поищи обходной эстетический интерес, поэкспериментируй, обойдись без мочиловки — это здесь ни к чему, до смешного, хоть бы по стилю, делу не соответствует». — «Естественное не безобразно!» — кричит Макс. «Да! Но всякая красота в неподдельном единстве формы!» — орет Никита. Любопытно, что иногда ребята в моем присутствии говорят так, будто меня с ними нет. А может, меня действительно тогда с ними нет, или им только кажется? Хорошо бы удостовериться как-нибудь на досуге. «А что пришлых тут нисколько не чтут, так это вполне о’кей. Разве в Москве многим иначе?» — мирно спрашивает Никита, выдержав паузу. «Вот тоже сказал, в Москве! — искренне изумляется Макс. — Это ж другое дело! В Москве кто под носом воняет? В обобщении говоря — черножопые! А мы что, черножопые? Мы же свои, русские, только приезжие!» — «Ты так считаешь? — иронично спрашивает Никита. — Смотря под каким углом „своих“ и „чужих“ станем рассматривать, а углов таких, брат, чертова дюжина. Делить на людей и „людей“ можно до бесконечности и каждый раз — самым неожиданным образом. Возьми, например, поэтов, или пьяниц, или пидарасов. Каждое из этих „сообществ“, в зависимости от нужды, всегда можно переместить из графы „про“, что значит „свои“, в графу „контра“, что значит „чужие“. Или ровно наоборот. Отечество, брат, в дыму, как знать, что ему завтра „привидится“?» — «Не понял, разъясни, — тупо уставившись на Никиту, просит Макс, и — немного подумав: — Я знал алкоголика, который писал стихи и был, на все сто, лидером». Никита, пропустив мимо ушей замечание Макса, меланхолически продолжает. «Раз… ангел превращений отлетел. / Еще немного — я совсем ослепну, /И станет роза розой, небо небом, / И больше ничего!.. В нашей двузначной и более ситуации пафос процитированного отрывка теряет свою мощь. То художественное бессилие природы, которое отвергал поэт, не приемля прозаичной дословности, анти-метафоричной по сути, могло бы для нас стать спасением. Но, увы, „ангел превращений“, на отсутствие которого поэт сетует, опять с нами. Только это уже не тот „ангел“, а другой — унылый и злобный. Не „творить“ он не может, но все его творения — пустота, которая имеет обратную силу, — она опустошает действительность. Наш „ангел“ выдумал „выпотрошенную“ метафору, в которой заключена смерть смыслов, — Никита притормозил у неказистого деревянного домика. — Смыслов привнесенных и изначальных… Вот так». Макс почесал в затылке, крякнул, прочистил горло и сказал: «Блин, Никит, ну, ты и накололся сегодня». Разговоры ребят меня забавляют, разговоры дегенерата, принявшего эстетическое за нравственное, с тупым отморозком, таким эластичным в вопросах морали, как стоеросовая дубина. Вылезши из машины, мы энергично захлопали дверцами, хлопки прозвучали в ночной тишине, будто выстрелы. По избе заметались всполошенные удлиненные тени, то и дело кто-то полглазом выглядывал из-за ситцевой занавески и тут же отскакивал.