По головам - Джордж МакМаннан

– На кого ты работаешь? – первый вопрос не блистал новизной, отдавая дешёвым кинематографическим штампом.

Раненый охнул, пришлось его усадить, прислонив спиной к колесу машины.

– Я не знаю всех, – он тяжело дышал, периодически сплевывая кровь, – нас приставили к Дмитрию.

– Общее количество?

Раненый простонал от подкатившей волны жуткой боли.

– Ну же, – встряхнул я его, – сколько вас?

– Ты, – произнёс он из последних сил, – ты же понимаешь, что теперь ты – не жилец.

«Да уж», – пронеслось тогда у меня в голове.

И ответил:

– Да ничего страшного…».

Марк резко оборвал рассказ, который, казалось, только входил в кульминационную развязку.

– Ладно, – протянул он, – пора спать. День выдался непростой, тем более для меня. Теперь моё поражение будет смаковать весь объект.

– Марк, а как же твоя история?

Он горько усмехнулся.

– А что с ней?

– Ну как, что? – удивился Разумовский. – Чем всё закончилось?

Марк пожал плечами.

– Знаешь, – на секунду Крицкий осёкся, раздумывая, стоят ли дальнейшие слова того, чтобы их произнести, или лучше промолчать, и продолжил, – я ведь так до сих пор и не попрощался с мамой, не сказал последнее «прости» за всю ту кашу, которую заварил.

Разумовский пристально смотрел на Марка.

– Если я жив, значит, всё разрешилось. Добро победило зло, и справедливость восторжествовала. Прямо как в сказках. Вот только счастливого конца не получилось. Поверь, жизнь не стоит и ломаного гроша, если досталась ценой жизни тех, кто достоин её больше тебя. Хочешь совет, Серёга?

Разумовский кивнул.

– Жизнь имеет значение лишь тогда, когда есть смысл ради неё умереть.

Они оба не спали, просто молча лежали на смятых простынях двуспальной кровати.

Большая полная луна, стоявшая на небе в окружении мириады ярких, и не очень ярких, звёзд, словно предчувствуя некий драматизм ситуации, бледным матовым светом ложилась на прикроватный коврик с разбросанной на нём одеждой, на кровать, на Наташу.

Она лежала на боку спиной к Сергею. В просачивающемся через шторы, рассеянном лунном свете, что ложился на изнеможенное любовью, очерченное, словно кистью художника, плавными изгибами и тонкими переливами ее молодое и хрупкое тело, делая его бесконечно совершенным. В этой тонкой игре света и тени Наташа казалась подобной сказочной нимфе, которая лишь немногим являла свою божественную красоту и даровала истинное наслаждение.

Сергей провёл ладошкой вдоль спины Наташи, едва коснувшись. И её тело отозвалось на прикосновение мелкой дрожью. Он захотел обнять её, но почему-то побоялся. А ведь какие-то минуты назад он не мог оторваться от нежных, вкуса спелой клубники губ Наташи, покрывал её лицо и тело жаркими, полных сладкого желания и страсти поцелуями, обнимал с такой силой, будто боялся, что она мираж, который вот-вот рассеется.

Сергей приподнялся на локте, чтобы поцеловать Наташу в плечо, когда увидел блеснувшую в свете луны слезу.

– Эй, – нежно прошептал Разумовский, – ты чего?

Наташа смахнула слезу со щеки. Но не ответила, просто чуть мотнула головой, как бы говоря: «Ничего, всё нормально», и улыбнулась.

Вот только улыбка вышла печальной.

Она сидела обнажённой на кровати, и лишь простыня прикрывала бёдра и приятные овалы ягодиц. Сергей понимал, что сейчас не время расспрашивать, надо просто подождать. Придёт время, и Наташа всё сама расскажет.

Он сел рядом с ней и крепко-крепко обнял.

– Знаешь, – не оборачиваясь, сказала она, – ты второй мужчина, который заставил меня почувствовать себя неопытной первокурсницей, что невпопад городит какую-то чушь понравившемуся ей мальчику. Такое волнение, когда сердце бешено колотится, ноги подкашиваются, а… – она чуть запнулась и лукаво улыбнулась. – И я ненавижу тебя за это, – в её голосе не звучало злобы или жёсткости, а наоборот, слышалась нежность и любовь.

Сергей приподнялся и хотел спросить: «Почему?» – но она не дала ему сказать.

– Прошу, Серёженька, не перебивай. Дай мне рассказать, пожалуйста.

В знак понимания, он кивнул.

– Так вот, продолжила Наташа, – я ненавижу тебя за то, что ты появился в моей жизни и перевернул с ног на голову всё то, что я строила годами. Но и люблю, потому что сама позволила это чувство. Ты скоро уедешь, и мы вряд ли встретимся, потому я хочу рассказать тебе одну историю.

Её дыхание сбилось, а глаза чуть приоткрылись, когда она начала рассказывать…

«… он стоял напротив меня, почти прижавшись, и я силилась разглядеть в чертах его непроницаемого лица хоть какое-то подобие эмоций. Он не смотрел на меня, но не потому, что не хотел, а потому что просто не мог. Его дыхание, которое я чувствовала щекой в тот далекий по-зимнему холодный октябрьский московский вечер 2005 года, давило мне на сердце. Прикосновения его рук перехватывали дыхание, как будто меня завалили броском через бедро на асфальт. А я смотрела в его глаза, на губы, стараясь не пропустить даже микроскопические движения мышц лица. По его частому и прерывистому дыханию я понимала, что он ощущал взгляд моих глаз.

Мы стояли там, где когда-то, кажется, уже целую вечность назад, всё и началось. Забавная ирония жизни, которую, во всяком случае, специально не придумаешь. Вот только погода стояла ужасная: промозглый ветер пробирал до кончиков пальцев, снег неприятно бил в лицо жесткими снежинками – осенние снежинки вообще отличаются особой «жестокостью» в отличие от «пушистых» зимних хлопьев снега.

Всё началось осенью 2002 года. Мы сидели в одной из кофеен, что десятками расположились на Манежной площади. Заказанный для меня горячий шоколад давно остыл, а к чизкейку я даже не притронулась.

Я постоянно разговаривала по телефону, у меня их было два, которые поочередно, а порой и сразу оба, звонили. Знаешь, в подобных ситуациях люди, как правило, всё бросают и уходят как истинные англичане, то есть, не прощаясь. Но он продолжал сидеть, слушая мои непрекращающиеся рабочие разговоры, и улыбался. Просто представь, сидел, умиляясь моей рабочей суетой. Вспоминаю сейчас, и это кажется таким романтичным. Тогда-то я и поняла, что он не такой, как все, и влюбилась. Вот так вот быстро, не раздумывая, и влюбилась.

Трудно сказать, знала ли я его так хорошо, как мне казалось. Наверное, категория «знать человека» имеет, как сейчас модно говорить, относительно-субъективный характер. То есть знать кого-либо невозможно, можно только лишь догадываться о чем-то. Но одно могу сказать точно, он был хорош. Нет-нет, не так, как это принято понимать сейчас, то есть весь «такой брутальный тип» как Джон Траволта из «Бриолина», хотя ради объективности стоит признать, что и этого он не был лишен. Его красота была сродни красоте мифологических героев! Редкий по проницательности ум сочетался с тонким чувством юмора, возведенным в искусство превращать фразы, слетающие с уст, в острые, пронзающие «стрелы».