Голубой замок - Люси Мод Монтгомери

Коты, мудрые невинные мордашки, сидели на перилах веранды и уплетали лакомые кусочки, что Барни бросал им. А как же вкусно все было! Валенси, несмотря на романтику Мистависа, не забывала, что у мужчин имеются желудки. Барни расплачивался бесконечными комплиментами по поводу ее кулинарных способностей.

«Пожалуй, — признавался он, — плотная закуска — это совсем неплохо. Я, по большей части, варил разом пару-тройку дюжин яиц вкрутую и съедал несколько штук, когда хотелось есть, с ломтем бекона, пуншем или чаем».

Валенси разливала чай из маленького побитого невероятно старого оловянного чайника. У нее даже не было посудного сервиза — лишь сборище разносортной посуды Барни да большой любимый бледно-голубой старый кувшин.

После ужина они часами сидели на веранде, беседовали или молчали на всех языках мира. Барни дымил своей трубкой, Валенси лениво и вкусно мечтала, глядя на дальние холмы за Мистависом, где поднимались в закате еловые шпили.

Лунный свет серебрил воду. Летучие мыши пикировали черными силуэтами на фоне золотистого запада. Маленький водопад, что стекал с высокого берега неподалеку, превращался, по прихоти лесных божков, в прекрасную белую женщину, манящую к себе сквозь пряно-ароматную зелень. Линдер начинал дьявольски хихикать на берегу материка. Как славно было бездельничать в этой прекрасной тишине, с Барни, который покуривал трубку, сидя за столом напротив!

На озере было много других островов, хотя ни один из них не находился в беспокойной соседской близости. Далеко на западе имелась группа островков, названных Островами Удачи. На восходе они походили на гроздья изумрудов, а на закате — на гроздья аметистов. Они были слишком малы, чтобы строить там дома, но огни больших островов разбрасывали лучи по всему озеру; свет от костров на берегах струился в лесной темноте, бросая на воду длинные кроваво-красные ленты. С лодок, здесь и там, или с веранды большого дома миллионера, жившего на самом большом острове, доносились заманчивые звуки музыки.

— Ты бы хотела такой дом, Лунный Свет? — как-то спросил Барни, махнув рукой в его сторону. Он стал называть ее Лунным Светом, и Валенси это очень нравилось.

— Нет, — ответила Валенси — та, что мечтала о замке в горах, в десять раз большем, чем «коттедж» богача, а сейчас жалела несчастных обитателей дворцов. — Нет. Он слишком красивый. Мне бы пришлось таскать его с собой повсюду, куда бы я ни пошла. На спине, как улитке. Он бы завладел мной, и телом, и душой. Мне нравится дом, который я могу любить, баюкать и управлять им. Такой, как наш. Я не завидую «самой красивой в Канаде» летней резиденции Гамильтона Госсарда. Она великолепна, но это не мой Голубой замок.

Каждый вечер они видели огни проносящегося далеко за озером континентального поезда. Валенси нравилось смотреть на мелькающие окна и гадать, какие люди едут в этом поезде, какие надежды и страхи везут они с собой. Она развлекалась, рисуя воображаемые сцены, как они с Барни посещают танцы и ужины в домах на островах, но не очень хотела попасть туда на самом деле. Однажды они сходили на маскарад в павильоне одного из отелей в верхней части озера и прекрасно повеселились, но ускользнули обратно в Голубой замок на своей лодке, прежде чем настал момент снимать маски.

— Было чудесно, но я больше не хочу туда, — сказала Валенси.

Барни проводил долгие часы в своей комнате Синей Бороды. Валенси ни разу не побывала там. По запахам, что исходили иногда оттуда, она заключила, что он, должно быть, занимается химическими опытами — или изготавливает фальшивые деньги. Она предположила, что подделка денег, вероятно, пахучий процесс. Но ее это не беспокоило. У нее не было желания проникать в запертые комнаты дома и жизни Барни. Его прошлое и будущее не волновали ее. Лишь прекрасное настоящее. Остальное неважно.

Однажды он ушел и не возвращался двое суток. Он спросил Валенси, не побоится ли она остаться одна в доме, и она ответила, что нет. Он не рассказывал ей, где был. Ей было не страшно одной, но ужасно одиноко. Грохот приближающейся через лес Леди Джейн, когда возвращался Барни, показался ей самым прекрасным звуком, какой она слышала в жизни. А затем его сигнальный свист с берега. Она побежала на причальный камень поздороваться с ним — уютно устроиться в его ждущих руках — они казались ждущими.

— Ты скучала по мне, Лунный Свет? — прошептал Барни.

— Мне показалось, прошло сто лет с тех пор, как ты уехал, — ответила Валенси.

— Я больше не оставлю тебя.

— Ты должен, — запротестовала она, — если захочешь. Я буду несчастна, зная, что ты хотел уйти, но не ушел из-за меня. Хочу, чтобы ты чувствовал себя совершенно свободным.

Барни рассмеялся, немного горько.

— На свете нет такой штуки, как свобода, — сказал он. — Лишь разные виды неволи. Сравнительной неволи. Думаешь, ты свободна сейчас, потому что сбежала из особенно невыносимой тюрьмы? Свободна ли? Ты любишь меня — это неволя.

— Кто сказал или написал, что «тюрьма, на которую мы обрекаем себя добровольно, совсем не тюрьма»? — задумчиво спросила Валенси, вцепившись в его руку, когда они поднимались по ступенькам скалы.

— Но и сейчас ты в ней, — ответил Барни. — Это вся свобода, на которую мы можем надеяться — свобода выбирать себе тюрьму. Но, Лунный Свет, — он остановился у дверей Голубого замка и посмотрел вокруг — на царственное озеро, огромные тенистые леса, костры, мерцающие огни — Лунный свет, я рад, что снова дома. Когда я ехал через лес и увидел свет в окнах моей хижины, поблескивающий под старыми соснами — то, что прежде никогда не видел — о, девочка, я был рад, рад!

Но, несмотря на доктрину Барни о несвободе, Валенси считала, что они великолепно свободны. Восхитительно сидеть до полуночи и смотреть на луну, если этого хочется. Опаздывать к обеду — ей, которую за одну минуту опоздания так строго упрекала мать или укоряла кузина Стиклз. Слоняться без дела после еды столько, сколько хочется. Оставлять корки, если хочется. Не приходить домой к трапезам. Сидеть на нагретой солнцем скале и погружать босые ноги в горячий песок, если хочется. Просто сидеть чудесной тишине, ничего не делая. Короче говоря, заниматься всем, что хочется, в любое время. Если это не свобода, то что она такое?

Они не сидели целыми днями на острове. Половину времени проводили, странствуя по чудесным окрестностям Маскоки. Барни знал эти леса, как свои пять пальцев, и учил Валенси мастерству общения с ними. У него всегда имелись пути подхода к скромным лесным обитателям. Валенси познала сказочное разнообразие болот, очарование и прелесть цветущих лесов. Она научилась узнавать каждую птицу и подражать ее пению — хоть и не столь совершенно, как это делал Барни. Она подружилась с каждым деревом. Она научилась управлять лодкой не хуже, чем Барни. Ей нравилось гулять под дождем, и она ни разу не простудилась.

Иногда они брали с собой еду и отправлялись собирать ягоды — землянику и голубику. Какой славной была голубика — изысканна зеленью неспелых ягод, блеском розоватых и красных полуспелых и матовой синевой полностью созревших! Валенси узнала, как по-настоящему пахнет поспевшая земляника. По берегу Мистависа тянулась солнечная лощина, вдоль которой с одной стороны росли белые березы, а с другой — выстроился ряд привычных здесь молодых сосенок. Березы утопали в высокой траве, ветер расчесывал ее зеленые пряди, а утренняя роса до полудня сохраняла свою влагу. Они находили ягоды, которые могли бы составить честь столу Лукулла — огромные, ароматные, как амброзия, рубинами свисающие с длинных розовых стеблей. Они поднимали ветви и ели ягоды прямо с куста, нетронутые, девственные, пробуя на вкус дикий аромат каждого плода. Когда Валенси приносила ягоды домой, этот хрупкий запах исчезал, и они становились просто хорошим продуктом, совсем не такими, как там, в своей березовой лощине, где она ела их, пока пальцы не становились розовыми, словно веки Авроры.