Обыкновенная иstоryя - Наталья Андреева

Так были все жертвы репрессий невиновны или нет? Разумеется, формально все они были абсолютно невиновны в том, в чем их конкретно обвиняли. Но умонастроения оппозиционного свойства действительно были, как и течения/фракции в партии и армии. И чтобы их выкорчевать (а это был вопрос сохранения не только власти, но и жизни для Сталина), обвинениям придали законченные формы – заговор, покушение и т. д. В этой связи очень иллюстративны цитаты из книги Элизабет Порецки «Воспоминания об Игнасе Рейсе».

Но почему репрессии и их обеспечение, что процессуальное, что медийное, были столь топорны? Потому что страна рабоче-крестьянская. Исполнители из ОГПУ – из деревни. Лица, для которых играется спектакль, сиречь массы, также, по сути, из деревни, поэтому все грубо, лубочно, в соответствии с уровнем восприятия. Обвинения должны быть просты и даже где-то примитивны, тогда они легко будут восприняты массами, ну или охлосом. А если бы репрессий не было, то и товарищ Сталин, вполне вероятно, не протянул бы и до конца 30-х годов.

Это не к тому, что мне симпатичен данный этап нашей истории, – все мои симпатии на стороне тех, кто в 1920 году из Крыма на пароходах уплыл, рабоче-крестьянская эстетика мне вообще не близка, – это к тому, что механизм общественных процессов он вот таков, эмоциональные оценочные суждения оставляем за скобками. Объективная реальность политической борьбы.

Возвращаемся к «малефикам» (дословный перевод термина maleficarum с латыни – это «зловредитель», так в латыни определялось то, что мы называем ведьмой).

Церковь в Средневековье/Новое время есть носитель и охранитель идеологии, которая тогда существовала в формате религии (это верно и сегодня, любая сильная законченная идеология является религиозной верой для ее адептов). В XVIII веке процесс секуляризации европейского общества вывел религию на вторые роли, отныне политические партии стали носителями идеологии[7].

Примерно тогда же потухли костры инквизиции. А функцию борьбы с мыслепреступлениями у инквизиции переняла тайная полиция. Границу можно провести по 1789 году – Французской революции, – к этому же времени относится последняя попытка доминиканцев в Испании вернуть инквизиции былые функции, но ренессанс был очень краток[8]. Для Франции же католическая церковь в XVIII веке, да и значительно ранее, была лишь уздой для черни. Не более. Так и только так воспринимала ее элита. Потому гнев простонародья, которому предлагалось есть пирожные в отсутствие хлеба, был во многом направлен именно на Церковь.

Примерно тогда же, в XVIII веке, при дворе стали столь популярны «черные мессы». Чем были «черные мессы» для их участников? В первую очередь актом насмехательства над «устоями общества» (уздой для черни), перформансом. Демонстрация принадлежности к элите, которая не может пользоваться тем же мифоритуальным комплексом, что и простолюдины, из соображений брезгливости. Но любопытны корни этого явления. Любой идеологии/религии нужен враг. Враг коварный, отвратительный. Полная противоположность. Антидобро.

Вот бедная фантазия инквизиторов и их предшественников и сформировала образ врага, противовес, вобравший в себя все отрицательные черты, а якобы поклоняющиеся ему ведьмы (носители остатков дохристианского мировоззрения/практик плюс еще процентов девяносто тех, кто в бредни охранителей умов попал случайно, для профилактики) и еретики (любые вольнодумцы, т. е. потенциальные заговорщики против сакральной власти) стали по воле доминиканцев в инквизиторских протоколах участниками шабашей – католических месс наизнанку.

Альтернативные официальной религии явления инквизиторы поместили в свою систему координат. Это стало шаблоном, в который необходимо было загонять всех потенциальных мыслепреступников. Вновь процитирую Элиаде: «Преобразование под давлением инквизиции, тайного культа плодородия в черную магию наиболее ярко иллюстрируют метафоры судебных процессов над benandanti (бродяги, бегуны)».

И далее:

«Следствием многочисленных процессов над бенанданти стало постепенное обретение сектой примет сатанизма, согласно модели, которую им упорно навязывала инквизиция, тогда как нет сомнения в том, что первоначально речь шла именно о пережитках культа плодородия».

А побочным продуктом процесса загона в формат стали многочисленные протоколы и книги, подобные «Молоту ведьм». За долгие века им удалось сформировать столь проработанный образ врага, что его эгрегор начал наполняться, и если обвинения катаров/альбигойцев или тамплиеров в поклонении дьяволу в примитивном, вульгарном представлении, адаптированном к восприятию чернью (идею дуальности мироустройства и катары, и тамплиеры восприняли с Востока и, безусловно, не были чужды изучения этого наследия), загоняли реальность в абсолютно извращенные измышления протоколов инквизиции, то в веке XVII появились те, кого доминиканцы упорно создавали все эти столетия, т. е. люди, искренне верившие в то, что если воссоздать в реальности басни, продиктованные комиссарами ведьм (были в средневековой Европе комитеты ведьм – Hexenausschusse и комиссары ведьм – Hexenkommissare, их задачей было выслеживать повсюду ведьм, потом они же их и судили, а после аутодафе, т. е. сожжения, получали конфискованное у ведьмы имущество, это был формат инквизиции в протестантских странах после Реформации) тем, кого пытали на дыбе, то можно приобщиться к некоей тайной древней мудрости и наследовать некоей древней традиции. Так, при французском дворе и появилась «черная месса».

И еще. Говоря о временах, когда мир еще не был расколдован, нужно принимать во внимание такой фактор, как ржаная волчанка или спорынья (дело не только в этом, есть ряд подобных фактов, просто объединим их под этим условным названием – фактор спорыньи). То есть мировосприятие людей того времени было таково, что они могли видеть, скажем, ведьм, летящих на бревнах. Это была иллюзия. Но разве коллективная иллюзия не становится уже реальностью? Факт отсутствия лекарства в плацебо делает его не лекарством? Или не делает? Думаю, эту мысль лучше всего иллюстрирует следующая цитата: