Спортивный журналист - Ричард Форд

– Осенью ты увидишь в их линии обороны массу удивительных перестановок, Генри.

– Все, что им нужно сделать сейчас, – выгнать барана, который у них там заправляет. Если хочешь знать мое мнение, он просто ничтожество. И останется ничтожеством, сколько бы побед ни одержал.

– Судя по тому, что я слышал, игрокам он вроде как нравится.

– Да черта ль они смыслят-то? Послушай, Фрэнк. Для меня средства далеко не всегда оправдывают цель. Это беда нашей страны. Вот бы тебе о чем написать. О поругании истинных ценностей жизни. А именно оно у нас и происходит.

– Может быть, ты и прав, Генри.

– Я когда думаю об этом, так меня просто в жар бросает. Спорт – это же просто парадигма жизни, так? Иначе кому бы он, к чертям собачьим, был интересен?

– Мне известно немало людей, которые думают так же. (Сам я стараюсь избегать таких размышлений.) Но, на мой взгляд, это упрощение. Я считаю, что жизнь ни в каких метафорах не нуждается.

– Ну, как бы там ни было, а от этого малого нужно избавиться, Фрэнк. Он просто нацист. А его популярность еще выйдет команде боком.

На самом деле тренер, о котором мы говорим, вовсе не плох, и, весьма вероятно, имя его в конце концов попадет в футбольный Зал славы, что в Кантоне, штат Огайо. По человеческим же качествам он и Генри – почти двойники.

– Я им это передам, Генри. Но почему бы тебе не написать письмо в раздел «Говорят читатели»?

– Времени нет. Напиши ты за меня. Уж настолько-то я тебе доверяю.

За окнами «Пончартрейна» смеркается. Викки сидит в полумраке, спиной ко мне, обняв колени и глядя на рекламный щит «Сиграма», который горит в полумиле от нас, вверх по реке; на красный с золотом закат, на маленькие канадские дома, чьи окна вспыхивают, как светляки на темном берегу далекого озера, у которого я побывал когда-то. Мне так хочется обнять ее, ощутить под ладонями ее крепкую техасскую спину и повалиться с ней на кровать, с которой мы вскочим, лишь когда в дверь номера постучит официант из «обслуживания». Не уверен, однако, что она не заснет просто от облегчения, порожденного сбывшимися ожиданиями, – а это одно из истинных благословений жизни. Мы с Викки решительно не схожи друг с дружкой в сотне разных отношений, и мне сейчас страшно не хватает ее, хотя между нами всего-то двенадцать футов и я могу, сделав лишь пару движений, коснуться в темноте ее плеча (вот одна из главных бед, подстерегающих предвосхитителя).

– Мы с тобой мало что значим, Фрэнк, – говорит Генри. – Не понимаю, с какой стати мы хлопочем, мнениями обзаводимся.

– Чтобы заполнить чем-то мгновения пустоты. Я так думаю.

– А это что еще за чертовщина? Впервые о них слышу.

– Ну, значит, ты умело распорядился своей жизнью, Генри. Здорово. Я и сам к этому стремлюсь.

– Ты говорил, у тебя день рождения скоро. Сколько тебе стукнет?

Эта тема Генри почему-то удручает.

– Тридцать девять, на следующей неделе.

– Тридцать девять – это молодость. Как нет ничего. Ты замечательный человек, Фрэнк.

– Не думаю, что такой уж замечательный, Генри.

– Ну, вообще-то, нет, не замечательный. Но мой тебе совет – думай, что это так. Не полагай я себя совершенством, ничего из меня не вышло бы.

– Я буду считать это подарком на день рождения, Генри. Совет на всю оставшуюся жизнь.

– Нет, я тебе кожаный бумажник пришлю. А ты его наполнишь.

– У меня есть пара идей по поводу того, что я буду делать, и оно ничем не хуже пухлого бумажника.

– Это ты насчет шалостей с Викки, что ли?

– Именно.

– Всецело с тобой согласен. В жизни каждого должна быть своя Викки. А еще лучше две. Только не женись на ней, Фрэнк. Я тебе по опыту говорю. Эти Викки, они не для того созданы. Только для игр и забав.

– Знаешь, Генри, мне уже пора.

Наши с ним разговоры часто складываются именно так: сначала он изображает доброго старого дядюшку, а потом, словно нарочно, внушает мне желание послать его к черту.

– Да ладно. Разозлился на меня, я понимаю. Но только мне это без разницы. Я-то знаю, что думаю.

– Вот и наполни этим добром свой бумажник, Генри. Если ты понимаешь, о чем я.

– Конечно, понимаю. Я ж не такой идиот, как ты.

– По-моему, ты сказал, что я замечательный.

– Так и есть. Совершенно замечательный недоумок. И я люблю тебя, как сына.

– Пора прощаться, Генри. Спасибо. Мне приятно это слышать.

– Если уж тебе так приспичило, женись опять на моей дочери. Разрешаю.

– Спокойной ночи, Генри. Я тоже так думаю.

Однако Генри, совсем как Херб Уолджер до него, уже положил трубку и последних моих слов, которые я пропел в умолкшую трубку, не услышал, они стали гласом вопиющего в пустыне.

* * *

Викки и вправду уснула в кресле; снизу в окно вливается холодный поток автомобильных огней, плывущих по Джефферсон-авеню к Гросс-Пойнтам: Парку, Фармсу, Шорсу, Вудсу – опрятным, утвердившимся в среднезападной самоуверенности общинам.

Я уже голоден как волк, хотя, когда я бужу ее, положив ладонь на мягкое плечо, готовый устремиться к ресторану на вращающейся крыше, к его крабовому суфле или бифштексу, Викки просыпается с другим меню на уме – из тех, каким ты должен соответствовать, если хочешь, чтобы тебя познакомили со стариками-родителями. (Она выдула все шампанское и теперь не прочь повеселиться.)

Она притягивает меня к себе в кресло, укладывает поперек своих бедер, я слышу нежный оливковый запах ее сонного дыхания. За окном, в беззвездной, дрейфующей детройтской ночи груженная рудой барка с зеленым и красным ходовыми огнями ползет по течению к озеру Эри и домнам Кливленда.

– Ах ты мой сладкий, – говорит Викки и поерзывает, устраиваясь поудобнее. Я получаю мягкий влажный поцелуй в губы, потом она начинает тихонько мурлыкать, не раскрывая рта, какую-то мелодию, потом произносит: – Я где-то читала, что если Телец признается в любви, ему можно верить. Это правда?

– Ты чудо.

– Хм-м-м. Но… – Викки улыбается, напевает снова. Ладонь моя уже заполнена ее замечательной грудью. Какая она все-таки удивительная, подлинный клад для неравнодушного к романтическим отношениям мужчины. – Ты счастлив со мной?

– О да. Ты же знаешь. Ты для меня единственная.

Викки не мечтательница, ни в малой мере, мне это известно, она буквалистка до мозга костей и счастлива, когда жизнь радует ее хотя бы немного (а таких людей, в особенности женщин, становится все меньше и меньше). Наверное, ей не так уж и легко быть здесь со мной, в странном стеклянном отеле посреди холодного, мрачного города, чужого ей, как человек черепахе, – быть и верить, что она влюблена.

– Боже, боже, боже, боже, – шепчет она.