Бог пятничного вечера - Чарльз Мартин
Шрифт:
Интервал:
Когда я освоил это дело и вошел во вкус, отец покачал головой, улыбнулся и постучал меня по груди.
– В футбол играют не сильными руками и быстрыми ногами, в него играют сердцем. Вырасти сердце, а ноги и руки подтянутся. – Отец не был ни хорошим, ни опытным игроком, но любовь к игре дается не только одаренным. Он помолчал и посмотрел мне в глаза. – Если играть достаточно долго, то однажды может так случиться, что руки и ноги подведут тебя. – Отец улыбнулся и кивнул. – Вот тогда ты и узнаешь, что у тебя в сердце.
Я сидел в камере, глядя туда, через двадцать лет, и голос отца эхом отлетал от холодных бетонных стен. В тюрьме время медленно потрошит тебя заживо. Нож не жаден, он срезает лишь дневную порцию, оставляя достаточно на прочие дни.
– Может… побросаем как-нибудь, – тихо сказал Гейдж.
Я опустил голову на руки. Тот, кем я стал, убивал меня. Я больше не мог жить с собой. Я кивнул – единственный ответ, на который был способен. На стене, в нескольких дюймах от меня, мой предшественник нацарапал на бетоне слова: «Добро пожаловать в ад – ты сидишь теперь на могиле своих надежд».
На следующее утро, только рассвело, он появился возле двери камеры, точно так же подбрасывая мяч, присел на корточки, подался ко мне.
– Скажи мне, что ты любишь?
Я не ответил.
Гейдж придвинулся ближе, прижавшись лбом к решетке.
– Ну давай, что-нибудь одно.
Долгая пауза.
– Жену.
– И?
Я взглянул на футбольный мяч у него в руках.
Он улыбнулся.
– Мы можем взять это за основу. – Гейдж шепнул что-то в пристегнутый к плечу микрофон. Дверь открылась, и мужчина кивнул. Я поднялся с койки и вышел во двор. Он подержал мяч над моей протянутой рукой, окинул взглядом нацеленные на нас камеры. – Ты ловишь и бросаешь мяч. Сделаешь что-то другое, и тебя отправят назад, в клетку. Понятно?
Я кивнул.
Он провел по кругу указательным пальцем.
– Восемь камер. – Наклонился ко мне и зашептал: – В миле дальше по улице сидят самодовольные типы в костюмах, попивая тройной латте и наблюдая за тобой по мониторам на стене. Гадают, что ты сделаешь. Некоторые готовы поспорить, что ты все растерял, весь свой талант. Другие говорят, что у тебя его никогда и не было. Так что… давай докажем, что они ошибаются. – Гейдж вложил мяч мне в руки. Пальцы мои нащупали шнуровку, ощутили гладкую текстуру кожи, оценили вес мяча, и из груди моей вырвался вздох, который я не отпускал с тех пор, как меня арестовали пять лет назад.
Голос дрогнул.
– Понял.
Мы бросали мяч один день, потом второй. Прошла неделя, за ней еще одна. Через каждые несколько пасов всплывало новое воспоминание. Я заполз в память, в сыгранные игры, в разыгранные комбинации, в угаданные защитные построения, в голос женщины, которая меня когда-то любила.
Вспоминать, кем я был, оказалось единственным способом борьбы с тем, кем я стал.
Я целыми днями прокручивал в уме игры, живя внутри воспоминаний и эмоций. Я забирался так в себя, что редко возвращался в камеру. Тело мое, может, и находилось там, но разум давно сбежал. Если я не просматривал игры в уме, то готовился к ним. Каждое утро я бросал мяч с Гейджем, а когда не бросал, то разминался по несколько раз в день, а иногда и целый день. Отжимания, приседания, наклоны, махи ногами. Я даже прыгал с воображаемой скакалкой, бегал спринт, бегал на месте, потерял счет пробежкам, прыжки вприсядку. Я потел и потел в попытке как вспомнить прошлое, так и забыть настоящее, то есть убить время.
Разум стал полем битвы. На одной стороне – сточный колодец воспоминаний об аресте, зале суда, обвинениях и свидетельствах, экспертах, закрытых прениях, тесных наручниках, чтении обвинительного приговора, криках Одри, когда меня уводили из зала суда. На другой стороне – любящий девушку парень с футбольным мячом в руке.
Месяц шел за месяцем. Парни в соседних камерах, в столовой и на прогулках говорили мне, что я сошел с ума, свихнулся. Я не возражал. Наверно, это выглядело именно так. Но – слабость то была или сила – я сражался за свою душу, пытаясь вспомнить, что когда-то любил женщину и что она когда-то любила меня.
Некоторые дни были лучше, некоторые – хуже, но все они учили меня одному – ненавистью и злостью не убить ненависть и злость.
Ди появился без пяти шесть вечера. Одри видно не было. Судя по выражению на лице парня, он знал что-то, чего не знал я, и не хотел мне об этом говорить.
– Пока ждем Одри, – я протянул ему одну из двух скакалок, – ты не забывай двигаться. Я говорю – ты прыгаешь. Ты должен быть в постоянном движении, если только я не скажу остановиться. Руки, ноги – все должно двигаться. Может показаться глупым, но это заставляет мозг работать, пока тело делает что-то другое. – Ди по-прежнему не смотрел на меня, да и бутсы он еще не зашнуровал. – Ты в порядке? Что случилось?
– Она не придет.
Я бросил взгляд на Сент-Бернар.
– Знаю.
– Хочешь, чтобы я ушел?
– Почему?
– Нет сестры Линн – нет тренировки.
Отправлять парнишку домой я не собирался.
– Почему? Думаешь, тебе не пристало болтаться со стариком?
– Да нет, я…
– Вот и хорошо. Мне можешь сказать правду.
– Будешь со мной играть?
Я улыбнулся.
– Да, я буду с тобой играть. Обувайся.
Он сел и начал зашнуровывать бутсы.
– А как ты узнал?
– Почувствовал.
– Правда?
Я кивнул.
– Она довольно-таки упрямая.
Ди поднялся и принялся прыгать через скакалку, а я указал на две стены прессованных машин. Я заранее повесил четыре веревки с восемью шинами. Расстояние между ними варьировалось от восьми до сорока ярдов, и висели они под разными углами. Я прочертил на земле линию скримиджа. Потом выложил из сумки мячи и указал на висящие перед нами цели.
– Настоящих игроков у нас нет, поэтому вот тебе несколько принимающих. «Мишлен» – вон там твой гоу-раут. За ней «гудрич» – это слэнт. Та, со стальным диском, – твой бамп-энд-ран. – Ди заулыбался. – Вот та, лысая, – хитч-энд-гоу. Большая, тракторная, – это «Джон Дир», твой бэк-аут-оф-флэтс. Покрышка от «Мини-Купера» – фейд. «Пирелли» – пост. «Гудиер» – стрик. – Я показал на выстроившиеся справа машины, исполнявшие роль импровизированных боковых линий поля. – Видишь вон тот красный универсал?
Ди кивнул.
– Видишь открытое окошко над ним?
– Вижу.
– Это «Шевроле Импала». Точнее, то, что от нее осталось. Окошко – твой сайдлайн-раут. – Я повернулся влево. – То окошко?
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!