Четыре письма о любви - Нейл Уильямс

– Зачем ты это сделала?

Прикусив нижнюю губу, Исабель поднимала взгляд на стоящего перед ней Падера. Сейчас она снова была девчонкой с островов, способной пронзить его сердце насквозь с быстротой и точностью хорошо наточенного ножа – девчонкой, которая не любила его, но в которую он был безумно и безнадежно влюблен, девчонкой, в которой проснулись гордость, своеволие и почти первобытная необузданность.

– Я только хотела посмотреть, достанешь ли ты их снова, если я попрошу, – сказала ему однажды Исабель.

И когда несколько минут спустя Падер прыгнул в воду, золотая солнечная дорожка, ведущая через море к ее острову, разбилась на десятки и сотни ярких бликов, от которых рябило в глазах. Растрепанные цветы покачивались на поднятых им волнах, и Исабель, встав у самого края воды, хлопала в ладоши и смеялась, на время позабыв обо всех своих сомнениях, пока он собирал обратно в букет слегка подмоченные доказательства того, что они все-таки любят друг друга.

15

Был уже август, когда пришло письмо из монастыря. Маргарет Гор ждала его довольно давно, а получив – поскорее унесла с причала, словно горькое, но необходимое лекарство. Домой она не пошла, а направилась на северный берег, выбрав пустынную тропу, которая пролегала рядом с черными мокрыми скалами, рвавшими в клочья нежную пену голубого моря. Соленые брызги попадали ей и на подол, и на ноги, когда Маргарет наконец остановилась и, вскрыв конверт, узнала, что Исабель срезалась на двух экзаменах. Просмотрев оценки в табеле успеваемости, она швырнула в прибой записку от монахинь, в которой говорилось, что Исабель не занималась как следует с са́мого Рождества, и задумалась, как сообщить обо всем мужу.

День выдался очень погожий, безоблачный и ясный, хотя и немного ветреный. Сразу за изогнутой серпом полоской белого песка пестрело бледными спинами купающихся детей море. Мьюрис присматривал за ними, прислонившись к черному, просмоленному днищу перевернутого коракля. Когда Маргарет заметила мужа, она еще не решила, что́ она ему скажет, и непроизвольно замедлила шаг. Пройдя по причалу, она в конце концов спустилась на пляж и пошла еще медленнее. Песок забивался в ее башмаки, и она остановилась, чтобы снять их, и дальше шла босиком, попирая ступнями прохладную и влажную землю, которая стала ее тюрьмой. Для него это будет удар, думала Маргарет. Как только она ему скажет, он решит, что его последняя надежда обратилась в прах и что его мечте хотя бы через Исабель добиться в жизни того, чего он не сумел добиться сам, не суждено сбыться никогда. «Если я скажу, – думала она, прижимая письмо к животу и делая еще несколько шагов по направлению к мужу, – из него уйдет вся любовь, вся до капли – и что тогда от него останется?»

Мьюрис, продолжавший пристально следить за детьми в море, ее пока не заметил. На нем была старая твидовая куртка, которую она чинила и зашивала уже не один раз, но он все равно продолжал ее носить, предпочитая другим, более новым, и понемногу податливая мягкость много раз стиранной ткани стала казаться Маргарет неотъемлемой частью его характера.

Их разделяло всего несколько ярдов, когда Маргарет вдруг захотелось окликнуть мужа. Ей хотелось, чтобы он обернулся и вздрогнул от удивления, поняв, что она пришла только для того, чтобы прижаться лицом к его старой куртке, чтобы вдохнуть торфянистый запах угля и виски и почувствовать его руку у себя на спине. А еще ей хотелось, чтобы никакого письма вовсе не существовало и чтобы они прямо сейчас оказались в простом и мудром мире, где дети вечно плещутся в летних морях под голубыми небесами и где они могли бы предаваться одним лишь приятным мечтам.

Мьюрис Гор обернулся, когда перестал слышать ее шаги. Маргарет стояла на песке совершенно неподвижно на расстоянии вытянутой руки от него. Она не могла пошевелиться. Она ничего ему не скажет, думала она в отчаянии. Ничего!..

– Ну, говори… – устало выдохнул он.

Через три недели Маргарет отправилась в Голуэй, чтобы своими глазами увидеть мужчину, который завладел сердцем ее дочери и заточил душу Мьюриса в светло-золотой глубине бутылки. С тех пор как закончились экзамены, она не получила от Исабель ни одного письма – ни одного ответа на просьбы хотя бы ненадолго приехать домой, и теперь, едва сойдя с парома (воротник ее застегнутого на все пуговицы пальто был слишком высок, он подпирал ее подбородок, так что казалось, будто она гордо вскинула голову), Маргарет решительно зашагала сквозь городскую суету и шум с намерением как минимум сказать дочери, что та разбила сердце своему отцу.

Маргарет не привыкла к городу. Ее нервировало оживленное уличное движение. Если она вдруг оказывалась слишком близко к краю мостовой, ей начинало казалось, будто проносящиеся мимо машины слегка задевают ее рукав, и Маргарет невольно жалась к витринам, не смея взглянуть на все те удивительные и прекрасные вещи, которых ее так безжалостно лишила любовь. Так она шла, неудобно вывернув шею и склонив голову набок, ища над дверьми магазинов и лавок вывеску с фамилией О’Люинг. Сердце Маргарет разрывалось напополам. Ее дочь полюбила, и она, вооруженная памятью и пониманием того, что́ когда-то происходило с ней самой, отлично знала, что Исабель переживает сейчас самый важный период своей жизни. Наверное, они и были самым важным – эти наполненные жгучей страстью летние дни в Голуэе, в течение которых, как точно знала Маргарет, сердце ее дочери билось в такт ее чувству, а серые скалы острова вместе с другими воспоминаниями детства постепенно погружались в забвение, чтобы вновь засиять волшебными красками когда-нибудь много лет спустя, когда Исабель превратится в пожилую женщину и ее память станет длиннее, а жизнь – короче. «Да, моя девочка влюблена и не может думать ни о чем, кроме своей любви, – сказала себе Маргарет. – Но с другой стороны…»

Маргарет Гор пересекла Торговую улицу. Это где-то здесь, подумала она.

…С другой стороны, в течение трех последних недель она стала вынужденной свидетельницей того, как мучительно умирает душа Мьюриса. В тот день, когда Маргарет узнала результаты экзаменов, она все же рискнула сообщить мужу, что Исабель влюбилась. Если воспоминания юности до такой степени разволновали ее самое, рассуждала Маргарет, то, быть может, те же самые вырванные из прошлого минуты и секунды, которые она считала самыми сладостными и драгоценными в своей жизни, смогут наполнить и оживить ту бескрайнюю иссохшую пустыню, в которую превратилась душа Мьюриса. Что может быть важнее любви, спросила она себя и сама же ответила: ничто. Пусть Исабель не будет учиться в университете, пусть она выйдет замуж за голуэйского лавочника – все это пустяки, если она будет счастлива. Ведь это правда пустяки, да, Мьюрис?..

Но ее тщательно подобранные доводы не сработали. Маргарет недооценила тяжесть надежд, которые ее муж на протяжении семнадцати лет возлагал на плечи дочери и которые удвоились в тот день, когда с Шоном случился первый припадок и они решили, что он уже никогда не сможет выйти из дома самостоятельно. (Кроме того, Мьюрис вспоминал об их с Маргарет любви иначе, чем она. До разговора на берегу он еще лелеял честолюбивые планы, питаясь амбициями и тщеславием, еще пытался заглядывать далеко вперед за набегающие волны жизни. Новости, которые сообщила ему жена, были для него как гром среди ясного неба. И этот гром потряс его настолько, что Мьюрис начал разваливаться на кусочки. Он понял, что был просто самонадеянным глупцом. Круглым дураком, если быть откровенным до конца. Маргарет зачем-то мяла в пальцах подшитый край его куртки и что-то говорила, но так тихо, что ее голос казался ему похожим на не умолкающее даже в полный штиль мерное дыхание моря. Да-да, это не она, а само море шептало ему о том, что случилось. И тем же августовским вечером именно к морю он отправился, основательно заправившись виски, и в конце концов, спотыкаясь на камнях и едва не падая, вышел к утесу, где Исабель танцевала для Шона – к месту, где несколько лет назад весь мир неожиданно свернул не туда. Тогда, думал Мьюрис, сжимая в кулаке блестевшее в лунном свете горлышко бутылки, он не понял, в чем дело. Он вел себя как ничтожный, слепой дурак…