Мир на краю бездны. От глобального кризиса к мировой войне. 1929-1941 годы - Александр Шубин

Социал-демократы отвечали коммунистам теми же чувствами, без труда находя общие черты между ними и фашистами (диктатура в партии и стремление к установлению диктатуры в стране, готовность к применению насилия). Так возник треугольник ненавидящих друг друга сил: фашисты — коммунисты — социал-демократы.

Справедливости ради надо сказать, что коммунисты навешивали ярлык фашизма не только на социал-демократов. Секретарь Исполкома Коминтерна (ИККИ) Д. Мануильский утверждал в 1931 г., «что во всех капиталистических странах, там буржуазная демократия сращивается с фашизмом»[194]. К фашистским государствам он относил, например, Югославию и Польшу, где существовали обычные авторитарные режимы. Признаки фашизма выдвигались настолько широкие, что распознать настоящий фашизм, наибольшую угрозу было очень сложно. Так, Мануильский называл такие «основные моменты фашизма», как наступление на коммунистическую партию, классовое сотрудничество, огосударствление профсоюзов, классовые армии[195]. Если не считать первого признака, антикоммунизма, то под такое определение фашизма подпадал и сам большевизм, и социал-демократия.

Только в 1933 г., когда фашисты победили в Германии, по инициативе Сталина было принято более конкретное определение: «Фашизм есть открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических и наиболее империалистических элементов финансового капитала»[196]. При том, что краски сгустились, ясности это определение не добавило, потому что за рамками такого понимания фашизма остались противоречия между фашистским руководством и как раз финансовым капиталом. Что касается масс «мелкой буржуазии», то им оставили роль «массового базиса» диктатуры. Оставалось неясным, почему диктатура «элементов финансового капитала» имеет именно такой «массовый базис».

Не будем строго судить теоретиков Коминтерна за несуразности в определении фашизма — они преследовали не научные, а идеологические задачи, рисуя зло доступными им красками. Но в наше время уже не стоит слепо следовать за определением 1933 г. Есть смысл обратить внимание на самостоятельные интересы фашизма, отличные от интересов буржуазии и средних слоев.

К другим националистам Сталин по стратегическим соображениям готов был отнестись более терпимо. В 1931 г. Сталин спросил у члена ЦК КПГ Ноймана: «неужели вы не верите в то, что если в Германии придут националисты, то они погрязнут исключительно в соперничестве с Западом, а мы будем иметь возможность спокойно строить социализм?»[197] Уж не значит ли это, что Сталин потворствовал приходу Гитлера к власти? Но приход к власти в Германии не просто националистов, а нацистов означал уничтожение одной из крупнейших партий Коминтерна и потому был неприемлем для Сталина.

Коммунисты, в том числе и в Германии, были настроены в отношении фашизма исключительно враждебно. Лидер КПГ Э. Тельман провозглашал: «Мы атакуем, мы наступаем против фашизма. Мы должны победить и искоренить его, применяя все, в том числе и крайние формы борьбы… террор национал-социалистов мы должны подавить, применив революционное насилие со стороны самих масс»[198]. Для лидеров Веймарской республики это означало провоцирование гражданской войны. В Германии «разгорелась настоящая красно-коричневая война: только в 1931 г. было убито 200 человек, и 15 тыс. ранено»[199].

Затухание либерализма

Несмотря на успехи его партии, Гитлер не стал депутатом. Ведь у него все еще не было германского гражданства. Он оставался австрийцем, борющимся за объединение двух германских государств — своей старой и новой родины.

Фракцию возглавлял Штрассер, который в погоне за влиянием на обездоленные массы снова грозил испортить Гитлеру роман с крупным бизнесом. Осенью 1931 г. нацистская фракция внесла предложение о введении четырехпроцентного потолка на все займы, национализации крупных банков и владений «восточных евреев». Гитлер одернул фракцию, она отозвала радикальный проект. Но тот уже начал свою жизнь — его внесли коммунисты, и нацистам пришлось униженно голосовать против собственного проекта.

Зато этот инцидент был по достоинству оценен элитой бизнеса. Помимо стальных и угольных королей Гитлера стали финансировать электротехническая корпорация «Сименс» и оружейный король Крупп. Гитлер получил около 10 миллионов марок.

Но пока Гитлер обхаживал плутократов, у Штрассера и недавно вернувшегося к руководству штурмовиками Э. Рема (в 1925–1930 гг. он служил в Боливии) появился свой козырь — связи с армией. С ними вступил в общение «красный генерал» Курт фон Шлейхер, заместитель министра обороны, инициатор политизации армии, имевший тесные связи с президентом, асс секретных операций (он, в частности, налаживал негласное военное сотрудничество с СССР в 20-е гг.). Как и большинство германских офицеров, Шлейхер был националистом, но весьма гибким, он активно вел консультации и с западными странами, и с СССР. Сотрудник Шлейхера Мюллер отмечает, что его шеф ратовал за сближение с Англией и Францией[200]. В результатате ему удалось достичь предварительных соглашений об урегулировании проблемы германских вооружений. «Усиление рейхсвера было обеспечено. По этому вопросу он с 1930 года поддерживал через французского посла в Берлине Франсуа Понсэ сугубо доверительные контакты с правительствами Англии и Франции…»[201]

Несмотря на близость к монархисту и консерватору Гинденбургу, Шлейхер считал необходимым сохранение Веймарской республики и был противником военной диктатуры. «Шлейхер был против введения осадного положения, считая, что оно разлагает армию»[202]. «Человек, который уверенно ориентировался в политических сферах, обладая чрезвычайной ловкостью в переговорах и диалоге, выказывал способности умного и умеренного тактика перед лицом бюрократии и парламента, был большой редкостью в среде прусских офицеров. Особенная ценность его персоны заключалась в том, что он владел парламентской тактикой в совершенстве, не потеряв при этом специфического офицерского самосознания. На этом слиянии причастности к немецкой военной традиции с одной стороны и полном овладении парламентскими методами, с другой стороны, и покоилось его практически монопольное положение в системе власти на заключительной стадии Веймарской республики»[203] — характеризует Шлейхера историк Т. Эшенбург.