X20 - Ричард Бирд

— Я не боюсь привидений, — добавил он, — это мне Джейми присоветовал.

Джейми постоянно следил за мной, хотя Тео так и не сказал, платил ли он ему сигаретами.

— Тео, ты извращенец.

— Он говорит, у тебя классный телевизор.

Он на секунду оторвался от сумок.

— Ты действительно хочешь, чтобы я к тебе переехал?

— Твоей работе это пойдет на пользу. Ты сам так сказал.

— Но ты действительно хочешь?

— Иначе ты окажешься на улице.

— Ты как-то сказал, что ничего не хочешь. Не хочешь отвлекаться, помнишь? Не хочешь никаких событий. Даже особо разговаривать не хочешь.

— Видимо, я изменился.

— Тогда скажи это.

— Я хочу, чтобы ты жил со мной, идет?

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо. Что-то я вдруг мальца проголодался.

И посреди комнаты он побросал все вещи и запрыгал с ноги на ногу, высоко вскидывая колени. Я узнал пляску, означавшую пирог с мясом и почками, и я бы хотел думать, что он пляшет капельку и от радости. Затем я тоже пустился в пляс, вращая руками назад, действительно чуть-чуть от радости, и так мы плясали, пока Лилли не распахнула дверь.

— Один пирог с мясом и почками, — сказала она.

— Всего один?

— И большой мясной.

Мы с Эмми вернулись, осмотрев останки лаборатории Тео, а Уолтер сидит за столом и читает это. Хотя не знаю, может, он читает вчерашнюю запись.

— Ну и неразбериха, — говорит он и качает головой.

— Кто сказал, что тебе можно это читать?

— А что это? — любопытствует Эмми. — Дайка взглянуть.

— Нет, пожалуйста, Эмми, положи на место. Уолтер, освободи стол.

— Это дневник? Что это?

— Куча вранья, — говорит Уолтер. — Ты тут прямо герой. А я — какой-то старый пердун в шляпах.

Он машет в мою сторону листом. Я выхватываю бумагу, и мне наконец удается оттеснить Уолтера и Эмми от стола.

— Бóльшая часть там правда, — защищаюсь я.

— Правда? — Уолтер уже несколько часов обходится без табака. — Вот я тебе скажу правду.

— Успокойся, Уолтер.

Не тут-то было. Он опирается на палку и говорит, тыча пальцем в воздух:

— Видишь эту женщину? Ее муж совершает самоубийство, пока ее отец убивает ее мать.

— Уолтер, держи себя в руках, — говорит Эмми. — Никто не совершал никакого самоубийства. Мой муж бросил меня, потому что заболел и так было лучше. Это случилось давным-давно.

— Он просто тебя бросил. Он курил “Житан”. И поэтому ты вбила себе в башку, что он нарочно себя убивал. Ты ведь так думаешь?

— Послушай, Уолтер, — говорю я. — Если у тебя кончился табак, не вали это на Эмми. Она не виновата.

Но он уже завелся. Он описал, как его жена, мать Эмми, умерла от хронического бронхита, а Эмми до сих пор считает, что виноват он. Вот почему она задалась целью спасти Уолтера от самого себя, переехав к нему в дом, затерянный в трущобах.

— Я хотела тебе помочь, — говорит Эмми.

— Выкури трубку, Уолтер.

— Но это и есть правда, она за здорово живешь не закончится.

После ухода мужа Эмми до Тео ни в кого не влюблялась. Уолтер сказал, она была слишком занята: толкала антитабачные речи в частных школах для мальчиков и показывала слайды с раковыми яичками. Как будто избавление мира от табака могло все наладить, включая и ее несчастливую личную жизнь.

— Я просто не люблю, когда умирают люди, вот и все.

— Чушь. Ты любишь жаловаться на что-то одно, а не на все сразу. Ты просто разочарованная старая дева.

— Потому что каждого мужчину, кроме Тео, которого я приводила домой, мутило от твоего беспрерывного курения.

— Значит, это я виноват?

— Какая муха тебя укусила? Зачем ты так?

— Потому что это правда, — говорит Уолтер. — И в следующий раз, когда Грегори вздумает перемыть нам косточки, он сможет и это туда засандалить.

Эмми вот-вот расплачется. Гемоглобин подвывает. Мои записи словно порхают по столу сами по себе. Эмми смотрит на меня, помощи просит, и я вижу, что мы думаем об одном. Тео знал бы, что сказать и что сделать.

— Прости, Грегори, — говорит Эмми. — Мой отец дряхлеет на глазах.

Если бы Тео тратил меньше времени и сил на обустройство лаборатории и ухаживание за Эмми. Если бы он сделал операцию сразу же, едва узнал, что она ему нужна.

Писем все нет.

Я пропустил поезд метро в сторону библиотеки, потому что наблюдал за двумя пьянчужками на платформе напротив. Один был одет в белую шубу, а второй держал на коленях серебристый рюкзак. Надпись на рюкзаке гласила: “Космическая миссия “Аполло””. Они сидели на скамейке, разбитой на пластмассовые сиденья — специально придумано, чтобы помешать таким людям поспать с удобством, когда они устали. Парочка делила одну фисташку.

Не представляю, что это может значить.

Потом они закурили. Я смотрел, как они курят, откидываются, закрывают глаза, улыбаются. Они были совершенно счастливы, и я не понимал почему. Я подумал о книгах, которые объяснили бы мне это: “Социальная история парижских отщепенцев” или “История фисташки”. Затем я решил, что они просто спятили, что это парочка старых психов. Да, так оно и есть. Все дело в этом.

Из-за психов я опоздал на работу, и когда я несся вниз по лестнице, навстречу мне пробежала Джинни, протолкалась мимо меня, быстро и отчаянно топая по бетонным ступеням. Мне показалось, она плачет.

Мадам Бойярд ждала за компьютерами.

— Джинни Митчелл нехорошо, — сказала она с глубоким вздохом.

В расстройстве она нажала сломанную клавишу О. Посмотрела, как одна и та же буква бежит по экрану, а потом легонько стукнула по клавише, чтобы ее высвободить.

— Сломана, — сказала мадам Бойярд. — Она любила его. А он был тайно влюблен в рентгенолога.

Мадам Бойярд посоветовала Джинни сходить на улицу и выкурить столько сигарет, сколько она захочет, пока не перестанет плакать. Я хотел помочь, но мадам Бойярд сказала, что сильно сомневается в моих способностях. Я мужчина, я наверняка ничего не понимаю в любви и душевных терзаньях. Она повернулась и пошла к своему столу, а я посмотрел на ее икры и подумал, что она по-своему довольно-таки привлекательна. И бедняжка Джинни тоже, подумалось мне.

Через некоторое время, когда я перепечатывал подробности “Дон Жуана” в Мете в 1943 году, Джинни вернулась. Она по очереди потерла сухие глаза костяшками пальцев, потом запястьем, потом чуть ли не локтем и наконец плечом. Шмыгнула носом. Села, почесала коленку, и я тут же забыл мадам Бойярд. Я наконец понял, что меня беспокоило в Джинни Митчелл. Что было в ней знакомо и восхищало одновременно.