Маска резидента - Андрей Ильин

Ай да дедок! Это ж надо, что учудил! Таким приемом японцы еще во время третьего года войны пленных рассаживали. Веревки экономили. Заставят обхватить ствол, навалятся сверху, так, чтобы человек, сползая вниз, ногой ногу заклинил, руки под ремень запустят или свяжут — и вся недолга. Век будешь сидеть, не поднимешься. Не могут ноги из такого положения без помощи рук распрямиться, не могут тело поднять. И главное, чем больше так сидишь, тем больше они затекают. Самураи таким образом целые рощи обсаживали. Стволов не видно — одни фигуры солдат плененной стороны. Ни заборов не надо, ни колючей проволоки.

Правда, в моем случае есть один маленький изъян — присаживаюсь я сам, на плечи мне никто не давит. Можно попытаться приостановиться на половине, тогда остается возможность выдернуть ноги вбок.

— Ниже. Ниже давай! — командовал старик, зорко наблюдая за моими действиями.

— Не могу. Некуда, — отвечал я, изображая чуть не до кряхтения усердие.

— А ты постарайся, мил человек. Напрягись.

— Все, — категорически заявил я.

— Все? — не поверил дед.

— Да некуда дальше! Хочешь — проверь.

— Это ладно. Это проверим, — согласился дед. Но подходить ко мне не стал. Так проверил. Вскинул свой винтарь, да и ба-бах по стволу над самой моей головой. Пуля, сдирая волосы и кожу, влепилась в дерево. Даже не в миллиметре (не было того миллиметра) выше моей макушки! Я инстинктивно осел.

— А говорил некуда, — довольно сообщил дед и дослал в патронник новый патрон.

— Я все понял, дед. Все понял! — закричал я, пригибаясь под следующим выстрелом.

Трудно иметь дело с любителем. Ведь снесет башку ненароком!

— Вот теперь ладно, — заключил старик. Перейдя через ручей, обогнул березку и еще раз на всякий случай нажал мне на плечи сверху. Кисти моих рук он связал шнурком, выдернутым из ботинка убитого. — Я таким макаром япошек еще на Хасане на столбы рассаживал. Они и научили, — хвастался дед. — Ты пока посиди. А потом мы побалакаем.

Дед сходил за хворостом, развел костерок, вскипятил на нем воду в пол-литровой засаженной кружке и, заварив, стал гонять чаи, поглядывая на меня да подсушивая промоченные в ручье портянки.

— Ты чей будешь-то?

Подумал я соврать, рассказать очередную байку-легенду, да плюнул: с двойным дном дедок, не понравится ему выдуманная наспех история — останусь здесь до окончания века, пока меня либо подручные Резидента не обнаружат, либо муравьи заживо не съедят. Лучше ближе к правде.

Рассказал я деду всю свою историю, кроме, конечно, конторских тайн. А что поделать, если этот занюханный таежный охотник покрепче других спецов оказался. Такой все по глазам читает… через мушку прицела.

* * *

С дедом мы поладили. Похоронив убитых — «не по-божески так-то зверью на растерзание оставлять», — мы ушли на его заимку. Трофейное оружие нес я, снаряжение и магазины — дед.

«Доверять доверяй, но приглядывать не забывай», — так определил дед свое отношение к окружающему миру. Жил он, судя по внешнему облику заимки и царящему там порядку, основательно. Каждая вещь была под рукой, каждая знала свое место.

Его таежная эпопея началась еще в пятидесятом. Отвоевав на малой дальневосточной и потом еще два полных года на большой войне, он, не боящийся ни бога, ни черта, по недоумству перенес фронтовые привычки в гражданскую жизнь. Он думал, страшнее массированного минометного обстрела страхов быть не может. Мирная эйфория быстро подвела его под казенный монастырь. Вначале на него раза два-три капнуло начальство, а потом он в бога, в матушку и в министра внутренних дел вложил молоденького — сопли на пуговицах блестят — лейтенантика-особиста. На многочисленные ордена и медали не посмотрели — кого тогда можно было удивить этим железом, — и молодому капитану впаяли срок. В зоне капитану не понравилось. В первые же недели своего лагерного летосчисления капитан повел с местными буграми долгий схоластический спор на тему высокой моды. Он утверждал, что добротная, генеральского сукна шинелька в чем-то элегантнее рваной засаленной телогрейки. Урки настаивали на обратном. Местные оппоненты выставили в качестве дополнительного аргумента два сломанных капитанских ребра. Он — россыпь их передних зубов.

Бугры приговорили неуемного капитана к досрочному избавлению от лагерных мук.

Так на одном маленьком капитане сошлось два, один другого строже, приговора. Ему оставалось только бежать. На очередном молевом сплаве бревен он очень удачно упал в воду и «утонул» на глазах многочисленных заключенных и охраны, раздавленный тяжелыми сосновыми стволами. Отдышав под бревнами через специально заготовленную трубочку почти час, утопленник всплыл. Его, конечно, искали. Но искали вниз по течению, а он ушел вверх. Он учел ошибку своих предшественников, стремившихся к югу, туда, где теплее, где стучит колесами железная дорога и где всех и ловили.

Капитан пошел на север. Там он случайно встретил живущего отшельником охотника-промысловика. Тот не только не передал его в руки ближайшему милицейскому патрулю, что само по себе удивительно, но и принял как равного. Совместными усилиями под избушкой они вырыли схрон, куда беглец прятался, если к охотнику наведывались власти. Раза два захаживали разыскивающие беглецов-зеков гэпэушники, но найти они ничего не могли, потому что их натасканные на человечину собаки отказывались подходить к избе, пропахшей медвежьим духом. На этот случай охотник держал ручного медведя. Так они жили, совместными усилиями добывая прокорм, шесть лет. Охотник оказался тоже не охотником, а беглым, но лет на десять раньше, заключенным, в прошлом жандармским унтером. Откуда он раздобыл документы, бывший жандарм не распространялся. Когда он умер, документы по наследству достались беглому капитану, который собрал пожитки и отъехал еще на тысячу верст дальше. Тогда-то он и «подрос» чуть не на двадцать лет. Но сильно это в глаза не бросалось. Таежная жизнь не молодила, отпущенная по грудь борода и усы способны состарить и подростка.

Пропустив все амнистии, новоиспеченный охотник к людям не вышел и так и жил своим уставом, наведываясь изредка в ближние поселки сдавать шкуры и прикупать патронов и соли. Его, кроме дней выборов, не беспокоили. Вплоть до сегодняшнего дня.

Так единым узелком судьба связала работника государственной системы безопасности и беглого, живущего по чужому, доставшемуся ему от царского жандарма, паспорту, зека. Чего только на этом свете не случается. Диву даться можно!

Два дня дед, не отходя, отпаивал, обмазывал меня травяными настоями. На третий я решил возвращаться. Я не мог поступить иначе. Там был Резидент, там была дискета. Мне не с чем было являться пред светлы очи начальства. Что бы я рассказал, особенно после гибели ревизоров? Резидент не Дурак, найдет способ навешать на меня всех возможных и невозможных собак, хоть на мертвого, хоть на живого. На мертвого предпочтительнее.

Реабилитировать меня могла только дискета. Я мог либо ее добыть, либо погибнуть. Без середины. Другого выхода из этого леса для меня не было.