Стыдные подвиги - Андрей Рубанов

Хмеля в голове уже нет. Собственно, там ничего нет, в голове, она почти пуста.

Рабочий день закончен.

Сидим впятером на краю крыши, курим. Окурки кидаем вниз. Когда работаешь на крыше, мелкий мусор — окурки, спички, фантики от конфет — выбрасываешь не под ноги, а за край, в пропасть. В этом есть свое удовольствие, кто его не понимает — тому нечего делать в кровельном бизнесе.

Смотрим вниз, нам видна почти вся строительная площадка соседнего дома, там бурлит своя жизнь. Возле жилых вагончиков бродят обширные группы декхан. Несколько самых ловких, натянув чистые спортивные курточки, зайдя за угол, перелезают через сплошной забор и исчезают.

— Ишь, — комментирует Егорыч, — бляди.

Я молчу. Обитая в нижнем классе, важно помнить, что и здесь есть классовые различия. У меня в кармане — тридцать рублей тремя бумажками, мое имущество исчерпывается телогрейкой и солдатским ремнем с бляхой, но у меня есть паспорт гражданина России, московская регистрация и стабильная работа. Социально я пребываю гораздо выше таджикского гастарбайтера. Между нами пропасть. Темноликий таджикский парень должен потратить всю жизнь, чтобы достигнуть моего статуса.

Когда выхожу на крыльцо училища, уже переодевшийся, пахнущий мылом и сапожным кремом, — выясняется, что снаружи идет слабый дождь; непонятно, что делать: то ли вернуться в подвал и переждать непогоду за горячим чаем, то ли решительно двинуть к метро. Выбираю второй вариант, как более подходящий к настроению. Пахнущий сырыми тряпками подвал надоел, черный чай в железной кружке — напиток зэков и богоборцев — не доставляет обычного удовольствия, а дождь, вроде бы гадкий, кажется уместным, правильным; я вдруг понимаю, что должен вставить себя в пейзаж, поместить черную сутулую фигуру меж луж и ржавых мусорных баков, вот сюда, рядом с кучей желтых павших листьев, чуть ближе к дороге; я должен соблюдать правила.

Мне тридцать три, и на протяжении последних пятнадцати лет я не признавал никаких правил, и вдруг надоело, — ладно, черт с вами, давайте ваши правила.

От работы до дома — сорок минут на метро до конечной станции и столько же пешком. Через длинный Марьинский мост и налево, в Братеево. Можно поехать на маршрутном такси, но я иду пешком. Есть три правила, чудаческих и даже глупых, но тщательно мною соблюдаемых: я не езжу в маршрутных такси, я не ношу рюкзачков и не слушаю аудиоплеер. Мне кажется, что если я начну кататься в тесных фургончиках маршруток, воткнув провода в уши, — это будет окончательным поражением. Безлошадный мужик с пустыми карманами, вроде бы смирившийся со своей безлошадностью и отсутствием денег, принявший это, согласный пребывать в толпе, — но наловчившийся отгораживаться от нее стеной звука. Унылая картина. Нет, я ничего не имею против пассажиров маршрутных такси, я люблю их и уважаю, особенно если они не ругаются матом и не скандалят, передавая друг другу медяки, и если водитель не курит и не слушает песни Кати Лель, но ведь всегда у городского сумасшедшего есть выбор — ехать в полусогнутом состоянии либо идти пешком; я люблю — пешком.

Нет, я ничего, ничего против них не имею, они соль земли, их трудом держится мир. Поэт ведь тоже любил их, когда писал «в соседнем доме окна жолты».

Кроме того, за проезд в маршрутке надо платить, а у меня мало денег: осталось либо на буханку хлеба, либо на сигареты. Разумеется, выбираю второе. Лучше не поесть, но покурить. Старое тюремное правило. Кусок хлеба всегда Бог пошлет, а насчет курева человек сам должен беспокоиться.

На середине моста останавливаюсь. Даже поздним осенним вечером, даже когда юго-восточный ветер приносит с нефтяного завода запах сероводорода, здесь интересно притормозить и обозреть панораму: вроде бы ничего особенного, а — забавно. Чернильное пространство реки, по сторонам ряды многоэтажных жилых муравейников, цепочки фонарных огней и суетящиеся световые пятна автомобилей — вот сбились в стаю перед красным светофором, вот бегут дальше, образуя табуны и вереницы, вот дисциплинированно выстроились в очередь на поворот, а сбоку без очереди лезет недисциплинированный хам, за ним еще один, и третий, и тут же создается вторая очередь из тех, кто хочет пролезть без очереди, а тут и мини-вэн скорой помощи внедряется, сверкая синим маячком, и ритмичные всплески ультрамаринового огня создают иллюзию того, что сам мини-вэн подпрыгивает на месте, как бы от возмущения: почему не пропускаете? Не успею — человек умрет!

Однако сам я еще жив. Докуриваю, иду дальше.

В семь вечера отмыкаю дверь своей хаты.

Она обходится мне в двести долларов, еще сто ежемесячно отдаю жене — вроде как алименты, надо же кормить и одевать сына. Сам живу на пятьдесят.

Ужинаю шкварками с гречневой кашей. После долгих экспериментов пришел к выводу, что шкварки — самая удобная жратва в холодное время года. Одно время ел пельмени, — перестал, слишком дорого и малопитательно, позже — в начале осени — даже пытался варить хаш, пошел к знакомым азербайджанцам, выслушал подробные инструкции, купил на рынке бараньи голени — хаш варится из сухого плотного мяса, из частей, непосредственно расположенных над копытами, — варил полдня, но чего-то не рассчитал и вместо бульона изготовил холодец, имевший столь крутой запах, что пришлось его выбросить. Потом квартира еще двое суток пахла Кавказом.

Рацион рассчитан до копейки, до калории. Килограмма риса или гречки хватает на неделю с учетом одного голодного дня, полезного для мозга. Сосиски, колбаса и прочие субпродукты исключены напрочь. Кем надо быть, чтобы тратить деньги на сосиски? Их едят только самые темные и ленивые люди. Моя приятельница, официантка Ася, снимает комнату на Таганке, и не далее как позавчера она рассказывала, что ее квартирные хозяева, старик и старуха, получив арендную плату, немедля покупают на все деньги пять палок дорогого сервелата и несколько дней едят только сервелат, а потом неделями сидят на манной каше в ожидании следующей выплаты.

— Советское воспитание, — сказал я Асе. — Для них колбаса — фетиш.

Ася пожала плечами. Ей двадцать два, она не понимает и не поддерживает разговоров про Советский Союз. Бывшая могущественная империя ассоциируется у Аси исключительно с собственными родителями: три года назад она уехала от них, из города Коврова — в Москву, то был ее личный побег из личного, персонального социализма; Ася презирает его не как идеологию, но как частный, семейный уклад.

Шкварки я запиваю чаем. Сахара не использую: только черный шоколад.

Не употребляю молочных продуктов, за исключением сыра, и овощей, а фрукты еще с детства считаю баловством. Был период, в первый год после тюрьмы, когда ежедневно пил свежевыжатый сок, и жену поил, и сына, каждое утро начиналось с торжественного рассечения пяти-шести грейпфрутов и бодрого визжания соковыжималки, но потом уехал в Чечню работать, вернулся без копья, и как-то стало не до грейпфрутов.

Нужда — коварная баба, она живет в твоих карманах и грызет сначала пальцы, а потом душу, она делает тебя желчным, она отучает улыбаться. Однажды ты обнаруживаешь, что еще совсем недавно в твоем доме празднично пахло грейпфрутами, а сейчас — вареными бараньими мослами. Прийти домой вечером и принести жене «что-нибудь вкусненькое», и видеть, как она сидит на кухне и уплетает клубнику или нектарины, — вот арифметически примитивный вариант счастья. Нет клубники или хоть какого красного яблока, — нет понимания.