Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран

И я купила ему эту пинту – настоящий ирландский «Гиннесс», прямиком из Ирландии. Эта пинта летела со мною по небу, над морем. Я наконец доросла до того, чтобы покупать папе хорошее пиво.

Я вхожу в дом, держа бокал на отлете – братья бросаются обниматься, один из них уже плачет, – вручаю папе подарок и говорю:

– Пей.

Он срывает с бокала пленку – недоуменно глядит на меня – и делает осторожный глоток.

– Черт, оно выдохлось, – говорит он.

Через час я иду к себе в комнату и врубаю Джонов альбом «Лесоводство» на полной громкости.

Слушая его голос, я вспоминаю, как он смотрел на меня, когда я сказала, что впервые в жизни летела на самолете.

– Ох, малыш! Представляю, как тебе вставило. Жаль, я не видел твоего лица. Тебе же понравилось, да! Тебя, на хрен, взорвало!

Мне нравится рассказывать Джону Кайту о том, как я делаю что-то впервые. Моя наивность – неискушенность – приводит его в восторг. Больше я никому о таком не рассказываю. Не могу даже представить, что расскажу. Все остальные просто пожмут плечами, не понимая, с чего я вдруг разволновалась от совершенно обыденных переживаний. Джон Кайт – единственный человек на Земле, рядом с которым я не чувствую себя прибабахнутой белой вороной.

Я начала составлять список вещей, о которых могу говорить с Джоном Кайтом и больше ни с кем. Список я озаглавила без затей: «Следующие пятьдесят разговоров с Джоном».

Я вырываю его фотографии из «Melody Maker», «D&ME», «NME», «Select» и «Sounds» в библиотеке и леплю их на стену рядом с «Manic Street Preachers», и Бреттом Андерсоном, и Бернардом Батлером, и Куртом Кобейном в женском платье. Теперь я пишу в своем дневнике, обращаясь к нему, а не к Гилберту Блайту. Я поставила все три пепельницы на стол и постоянно на них смотрю.

Если бы я курила, я бы стряхивала в них пепел и представляла бы, что мы с Джоном курим вдвоем. Может, мне стоит начать курить. Может быть, так будет правильно.

Четырьмя днями позже мне приходит письмо. Длинный плотный конверт кремового цвета. Мой адрес написан петлистым почерком серой шариковой ручкой, внутри – кассета, подписанная той же ручкой: «Гонзо Генсбур». Я в жизни не видела ручку с серыми чернилами. Где вообще продаются такие ручки? Где их берут? Я включаю кассету и читаю письмо.

«Привет, Герцогиня». Это самые лучшие слова на свете. Мое первое и единственное крещение. «Привет, Герцогиня».

Просто хочу, чтобы ты знала: наш затяжной алкодень завершился в 11 утра, у бассейна при отеле, где я задрых на шезлонге, прямо как был, в шубе. Я хотел окунуться, чтобы чуток протрезветь, но на минутку прилег, собираясь «всерьез поразмыслить» (узнаешь свою фразу?), а потом вдруг проснулся в окружении детишек, одетых в плавки, и услышал, как их мама кричит: «Оставьте дядю в покое! Не мешайте ему отдыхать!»

Меня впервые в жизни назвали «дядей». Я немного растерян и горд. Видимо, это и есть взросление. Вроде как пропуск во взрослую жизнь.

Как хорошо, что мы встретились, принцесса. Мы же скоро увидимся, да? Давай постараемся поскорее – не хочу ждать еще 24 года до нашей следующей встречи. Пойду погуляю. Я три дня не выбирался из дома.

Люблю тебя, твоя «группа».

Джон записал мне на кассету «Историю Мелоди Нельсон» Генсбура. Невероятная музыка. Умопомрачительно, невыносимо сексуальная. Темная, притягательная, восхитительная. Как будущее, которого я до жути боюсь и в то же время стремлюсь к нему безоглядно. Вкупе с письмом она взрывает мой детский мозг, и я вдруг разражаюсь слезами.

Я рыдала, наверное, не менее получаса. Слезы были как дождь, как внезапно начавшийся ливень – неудержимый, неистовый, – но когда он стихает, в небе зажигается радуга и птицы поют свои песни ликующей благодарности миру, умытому небесной влагой. Слезы радости и облегчения.

Я подношу письмо Джона к лицу, даже не осознавая, что делаю. Может быть, на бумаге остался едва уловимый след запаха его рук – рук, которые делают музыку. Рук, играющих на гитаре. Я не знаю, почему, но его руки разбивают мне сердце.

Господи, спасибо тебе, спасибо, спасибо, думаю я про себя. Я не умру, не получив ни одного письма. Теперь и мне тоже приходят письма. Люди мне пишут. Я дружу с музыкантами, я дружу с самой музыкой. У меня есть друзья. У меня все получается. Я тоже в группе. 

Следующие две-три недели были, наверное, худшими в моей жизни, потому что я вдруг обнаружила кое-что поразительное: есть люди, которые вовсе не люди, а места – целые миры. Иногда ты встречаешь кого-то, в ком тебе хочется прожить всю жизнь.

Джон Кайт – моя Нарния. Я прошла сквозь его меховую шубу и оказалась в волшебной стране, где я принцесса по имени Герцогиня, старший мастер дружеской болтовни Кэр-Паравеля. В Джоне Кайте люди разгуливают по улицам с поросятами под мышкой, и мы выходим на сцену, держась за руки, и окунаемся в яркий свет, и я летаю над крошечными географическими картами, устремляясь к великим идеям, и сплю в белых уютных ваннах, не прекращая вести разговоры даже во сне. Я хочу навсегда поселиться в Джоне Кайте – хочу незамедлительно переехать туда. Джон Кайт это лучшее место на свете. Там всегда что-нибудь происходит.

Когда рядом Джон Кайт, что-нибудь происходит всегда.

– Я тут жить не могу, – говорю я собаке, уныло и грустно. Я залезла на крышу сарая и зову Бьянку забраться ко мне. – Я здесь долго не выдержу. Здесь ничего не получится. Дом такой маленький, тесный, и ничего интересного не происходит. Вообще ничего не происходит. Здесь мне всегда будет двенадцать.

С тех пор как я взмыла в небо и увидела, как дома превращаются в спичечные коробки, все здания в Вулверхэмптоне, кажется, сделались меньше. Весь Вулверхэмптон сделался меньше. Я как Алиса в Стране чудес, когда она то растет, то уменьшается, то снова растет. У меня изменился масштаб. Я как выросла до 30 000 футов, так и осталась. Мне не пройти через крошечные дверцы. Мне снится, как я встаю в полный рост и растаптываю эти кукольные домишки, сравниваю их с землей и бегу прочь. Мне нужно мчаться в Лондон, где живет Джон Кайт, где я буду не просто Джоанной, а Герцогиней, и поселюсь в пабах.

Но я не могу. Весь ужас в том, что теперь, когда я точно знаю, чего хочу – быть с Джоном Кайтом, быть рядом с ним до конца жизни, а если не рядом, то не дальше чем за пятнадцать шагов от него, – я не могу получить, что хочу. Я сдала Кенни свою статью о Джоне Кайте и не могла не заметить, что с тех пор мне больше не предлагают работу. И голос Кенни, когда он позвонил, звучал как-то странно.

Я спросила его напрямую:

– Тебе понравилась моя статья?

– Ну, ты вполне однозначно обозначила свою позицию, – ответил Кенни и сменил тему.

Статья выходит восемнадцатого. Я мчусь к киоску, и – да. Вот журнал, вот статья. С аннотацией на обложке.