Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран

А теперь возьмем бедных. Что самое худшее из того, что им может сделать правительство? Отменит бесплатное медицинское обслуживание – при отсутствии возможности обратиться в платные клиники. Отменит бесплатное среднее образование – при отсутствии возможности определить детей в частную школу. Выкинет тебя из дома, не предоставив в обмен никакого жилья. Когда средний класс возмущается социальной политикой государства, речь идет об их «плюшках», о налоговых льготах и инвестициях. Когда бедные возмущаются социальной политикой государства, они борются за выживание.

Для бедных политика всегда важнее. Всегда. Вот почему мы бастуем, и выходим на митинги, и впадаем в отчаяние, когда наша молодежь не ходит голосовать. Вот почему и считается, что бедным чужды возвышенные устремления. Мы – приземленные, простые люди. Никакой нам классической музыки – никаких исторических памятников, никаких отреставрированных старинных напольных покрытий. Мы не испытываем ностальгии. Не тоскуем о дне вчерашнем. Мы не любим вспоминать о прошлом. Не любим, когда нам напоминают о прошлом. Потому что ничего хорошего в прошлом не было: сплошная смерть в шахтах и прозябание в трущобах, поголовная безграмотность и отсутствие избирательных прав. Никакого достоинства. Только отчаяние. Вот почему настоящее и будущее – для бедняков. Вот наше место во времени: выживаешь, как можешь, сейчас и надеешься, что потом будет лучше. Мы живем здесь и сейчас – ради наших стремительных, сиюминутных, маленьких радостей, чтобы хоть как-то себя подбодрить: сахар в чай, сигарета, новая быстрая песня по радио.

Когда общаешься с бедными, всегда следует помнить, что, для того чтобы куда-то пробиться, людям из неблагополучных районов нужно в десять раз больше усилий. Это чудо, что люди из бедных кварталов с неудачным почтовым индексом могут хотя бы куда-то пробиться, дружище. Это чудо, что они вообще что-то делают».

Кайт, как всегда, напивается по ходу интервью, и дальше все уже не так серьезно. Настроение поднимается. Джон говорит о предстоящих гастролях в Европе. И как он взял шефство над ленивцем в Лондонском зоопарке («Внешне мы с ним похожи один в один. Я надеюсь, что, если бы мы с ним поменялись местами, он бы тоже проникся ко мне симпатией»).

Но здесь, в Центральной библиотеке, я сижу и старательно прячу слезы. Не хочу, чтобы кто-то увидел, как я реву. Вот оно как. Я живу в бедном квартале с неудачным почтовым индексом. Я и есть неудачный почтовый индекс. Я люблю Джона Кайта. Он знает об этих несчастных 11 процентах. Я хочу убежать, бросив коляску с близнецами в читальном зале, – убежать к Джону Кайту, и пожать ему руку, и закатать рукав, и показать ему мою новую татуировку, которую я обязательно сделаю. Это будет надпись: «ВВ4 – неудачный почтовый индекс».

Я хочу всюду носить с собой это интервью – как самый главный ознакомительный документ. В супермаркет, в собес, в «D&ME». И показывать его людям, и говорить: «Вот что это такое. Вот что со мной происходит. Вот почему я такая уставшая».

Да, я безумно устала. И в то же время я вся на взводе.

Потому что я никогда никому не признаюсь, но я-то знаю, что это только моя вина. Наша внезапная, жуткая, всепоглощающая нищета – это моя вина.

Обстановка в доме накалилась практически до предела. Уже трижды мне приходилось загонять Люпена и близнецов в спальню и включать «Мост над бурными водами» Саймона и Гарфанкела на полной громкости, пока мама с папой ругались внизу. Их ссоры всегда завершаются одинаково: папа уходит из дома и идет в «Красный лев», где напивается в компании Джонни Джонса, а мама перебирает стопку неоплаченных счетов, словно от многочисленных прикосновений суммы на них сотрутся.

Крисси, кажется, пребывает в глубокой депрессии. Он собирался поступать в университет, но сейчас явно не время заводить разговор о вещах, предполагающих непосильные денежные затраты, и Крисси как бы погрузился в молчаливое оцепенение. Как будто он временно притворяется мертвым.

И это все из-за меня. Это я виновата – и тревожность меня убивает. Прежние адреналиновые приливы – в лихорадочном ожидании письма из собеса – ничто по сравнению с нынешними. Иногда у меня совершенно немеют руки. И пробивает понос. Мои мысли настолько стремительные и пугающие, что мне вновь и вновь вспоминается тот отрывок из автобиографии Боба Гелдофа («Это оно и есть?»), где он пишет о том, как после смерти матери он часами стоял, прижимаясь лбом к торчащему из стены гвоздю, – словно делал себе трепанацию.

Это именно то, что мне нужно, думаю я. Длинный, чистый, прохладный гвоздь, вбитый в лоб. Это меня успокоит. И никто не станет меня винить – девчонку с гвоздем во лбу. Меня положат в больницу, и там – сломленная и больная – я буду в безопасности. Если я переломаю все кости, никто не станет меня ненавидеть. Если мне будет плохо. Если я упаду с лестницы. Если я разобьюсь. Если умру.

Если жизнь тебя бьет и ты не можешь спастись, противодействуя силой – сил у меня нет никаких, мои руки пусты, – тогда, может быть, ты сумеешь спастись, превентивно угробив себя. Возьми гранату и подорви себя прежде, чем до тебя доберутся враги.

 У меня есть причины бояться. Что-то подобное происходило и раньше. Мы уже были такими бедными – в доме, полном отчаяния и безысходности, когда папины глаза становятся белыми и беспросветно холодными, и жизнь, кажется, замирает, – когда папа больше не мог работать. Это было в 1986 году.

Я расскажу вам одну историю. Теперь уже можно. Раньше мне было грустно, а теперь нет. Теперь я могу рассказать.

На свой одиннадцатый день рождения я хотела устроить праздник. Я еще никогда не приглашала гостей на день рождения. Я тогда подружилась с Эммой Паджетт – моей единственной подругой, – и мне хотелось позвать ее в гости.

Мама сказала, что это можно устроить. Она подарит мне на день рождения десять фунтов, и я могу их потратить на праздничное угощение.

Я сама испекла торт – тогда я любила готовить. Это несложно. Берешь маргарин, растираешь с сахаром, добавляешь яиц и муки, выпекаешь в духовке два коржа, мажешь один корж вареньем и сливочным кремом, накрываешь вторым, и получается торт.

Крисси сфотографировал меня за накрытым столом: торт на тарелке, я – в поварской кепке, как у Джона Леннона. Изящным жестом я указываю на стол, как Антея Редферн в передаче «Игра поколений» указывала на приз – набор столовых приборов.

Но папа весь день не вставал с постели. Это был один из тех дней, когда папа просто… лежал пластом. Глаза – почти белые, рядом на тумбочке – большой пузырек с таблетками.

В три часа пополудни мама вошла в столовую, где я сидела, читала «Детей железной дороги» и ждала Эмму, которая должна прийти в четыре.

– Твой папа неважно себя чувствует, – сказала мама. – Он собирается спать. Он… не хочет, чтобы к нам приходила Эмма, а то мало ли что. Ему может понадобиться… – Она думала почти минуту. – Принять ванну.

Я не помню, что я говорила Эмме, когда позвонила сказать, чтобы она не приходила. Конечно, я не могла ей сказать, что бывают такие дни, когда твой папа, упавший с горящей крыши, не хочет, чтобы в дом приходили посторонние люди. Что он никого не впускает – и не выпускает. Наверное, я ей сказала, что мне нездоровится. Что у меня болит живот и мне сейчас не до гостей.