Смерть шута - Джорджет Хейер

– Клей тебе совершенно безразличен, Адам. А раз так, то мне нечего беспокоиться о Барте, хотя я и считаю, что Лавли гораздо лучше него...

Она увидела, что лицо его перекосилось.

– Погоди, погоди, – сказал он. – У меня еще есть что тебе сообщить.

– Нет, довольно! – воскликнула она от дверей. – Я больше не могу этого выносить!

В ответ раздался звук, похожий на всхлипывание...

– Нет, ты сошел с ума! – прошептала Фейт, оборачиваясь.

– Присядь ко мне! – сказал Пенхоллоу. Она, напряженно держа спину, села на кровать, и он взял ее за руку. – Фейт, девочка моя! Ты сделала из этой Лавли выскочку, но что сделано, то сделано... Но если... Если я узнаю, что ты подначиваешь ее женить на себе Барта, то ты пожалеешь, что родилась на свет... Понимаешь меня?

– Да. Но я вовсе не хочу, чтобы она выходила за Барта. Зачем мне ее подначивать?

– Да потому что ты сентиментальная дура, вот почему! Ну ладно, не надо смотреть на меня как кролик на удава! Не таким уж плохим мужем я был для тебя все эти годы!

– Мне иногда кажется, что ты убил во мне душу... – прошептала Фейт.

Он отбросил ее руку.

– А, черт, лучше уж уйди! «Убил душу»! Как красиво! В какой книжке ты вычитала эту глупость? Ступай! Хватит с меня!

Фейт, пошатываясь, вышла из спальни мужа и поплелась по коридору. Там ее, как всегда, встретил чуть насмешливый портрет Рейчел. «Ну и дура же ты! – казалось, говорили эти сильные губы. – Неужели за столько лет ты не научилась обращаться с Пенхоллоу?»

Отведя глаза от портрета, Фейт подумала, что, помимо бедствий Клея, намерение Лавли выйти за Барта тоже немаленькая неприятность. То, что она дала девочке подняться, это одно дело, а вот то, что она желает чувствовать себя РАВНОЙ с ними со всеми, – это уже совсем другое, как ни крути! И потом, если Лавли с Бартом все же поженятся, Лавли уедет из Тревелина, и у нее, Фейт, останется один близкий человек во всем доме – Клей, и она лишится того ощущения комфорта, которое давало ей присутствие Лавли... Ей всегда можно было по-женски немного поплакаться в жилетку... А вся семья станет обвинять в том, что она дала девчонке так распоясаться, только ее, Фейт.

А потом Фейт подумала, что Лавли, в сущности, и в отношении нее просто вела расчетливую игру, и вся эта мягкость, вся эта кротость и сочувствие к хозяйке были, скорее всего, наигранными. Девчонка просто использовала ее как прикрытие...

Фейт снова пустилась в переживания. Она очень любила попереживать. Однако она всегда мысленно обвиняла всех, кроме себя самой. Выходя за Пенхоллоу, она считала себя нежным и прекрасным созданием – венцом творения Господня, которое муж просто обязан окружить постоянной лаской и всевозможными удобствами. Когда действительность оказалась несколько иной, Фейт сразу же почувствовала себя невинной жертвой и всю жизнь продолжала прилежно и искренне исполнять эту роль. Она никогда не задумывалась о том, что сама должна была бы дать мужу. Фейт была характерным образчиком женщины, которая рассматривает мужа как отца и любовника в одном лице. И у нее не хватало ума, чтобы суметь взглянуть на себя со стороны и поискать причины своих неудач...

Она вышла в сад, где беспокойно расхаживал Клей, с нетерпением ожидающий отчета о её разговоре с отцом. Достаточно было одного взгляда, брошенного на ее лицо, чтобы Клею все стало ясно...

– О Боже! – пробормотал Клей, в отчаянии опускаясь на каменную скамью.

– Я сделала все возможное, мой мальчик! Но он не желает меня слушать...

Он с минуту посидел молча, размышляя, а потом тихо сказал:

– Мама! Я не смогу с этим смириться.

– Да, но, может быть, эта работа окажется все же не такой уж противной? – сказала она, смутно желая утешить сына. – И потом, Клиффорд ведь твой родственник, он очень добр, мягок, и я уверена, что...

– Да нет, дело даже не в этом, хотя и в этом тоже... Нет! Я ЖИТЬ здесь не могу – просто не могу, вот и все!

– Но ведь у тебя есть я, мой милый! И в конце концов, никто не знает, может быть, осталось только немного потерпеть...

Клей, казалось, не слышал ее слов.

– Мама, я ненавижу отца! – сказал он, мучительно кривя рот.

– О нет, нет, ты не должен так говорить!

– Но ведь это чистая правда. И более того, ОН ненавидит МЕНЯ. И эти лошади, бесконечные лошади! Послушать Раймонда, так не уметь взять барьер верхом – преступление большее, чем обчистить банк!

– Я так тебя понимаю, мой мальчик, – сказала Фейт и добавила из сочувствия, но без такта... – Я сама всегда боялась ездить на лошади!

Клей слегка покраснел от смущения, но продолжал:

– Дело не в этом. Я просто не одобряю всего этого, этих преступных развлечений, охоты, дикости... И потом, у меня всегда было своего рода предчувствие, интуиция, что ли, что в этом я найду свой конец...

– О чем ты говоришь, Клей?! – воскликнула Фейт.

– Так, ни о чем.

Но Фейт в ответ на мрачное замечание высказала столько страхов, ахов и охов, что Клею попросту пришлось ее успокаивать и утешать, уже жалея о своих словах. Но он взял с нее обещание, что она никому не расскажет о причине его боязни лошадей, – ведь его братья просто рассмеются, а потом станут издеваться над ним еще более изощренно!

Прибавив эту печаль ко всем прочим печалям, что лежали тяжким грузом на сердце матери, Клей встал и направился побродить и поразмышлять о вечном на лужайку за домом.

В таком расстроенном состоянии застали жизнь в Тревелине Чармиэн и Обри, приехавшие погостить на пару недель и отпраздновать вместе со всей семьей день рождения Пенхоллоу. Ему исполнялось шестьдесят два.

Они приехали поездом в Лискерд, где их встречал на лимузине Джимми. Брат и сестра мало различались по возрасту, Чармиэн было тридцать, а Обри – двадцать восемь, они оба жили в Лондоне, но виделись там крайне редко. А теперь, встретившись по дороге в Лискерд, они сразу почувствовали тягу друг к другу и, выражаясь дипломатическим языком, создали нечто вроде оборонительного альянса против деревенских варваров – остальных членов семьи.

Оба они были шатены, лица их сохраняли черты фамильного сходства с орлиным обликом старика Пенхоллоу; Чармиэн была сложена весьма крепко и даже подчеркивала свой мужеобразный облик коротко стриженными волосами и строгой, мужской одеждой. Обри, напротив, сложения был весьма деликатного и отличался особой любовью к пёстрым пуловерам и хорошим шелковым носкам. Маленькие странности, присущие слабому полу, например, боязнь мышей, делали его еще больше похожим на женщину...

Он считался самым большим интеллектуалом в семье и успел опубликовать два романа, которые, правда, имели весьма и весьма скромный успех. Кроме того, он написал пару дюжин стихотворений в настолько современной манере, что понять их содержание и тему было делом практически невозможным. Сейчас он вместе с одним из своих богемных приятелей понемножку работал над либретто юмористического ревю. Жил он в центре Лондона, на улице Сент-Джеймс в многокомнатной квартире, которую обставил мебелью в турецком стиле. Он еженедельно ездил на охоту, а все остальное время делил между своими друзьями-артистами и друзьями-спортсменами. Один раз он решил попробовать и пригласил на одну вечеринку к себе спортсменов и интеллектуалов вместе. Интеллектуалы тихо собрались и ушли через полчаса, говоря меж собой, что Обри, очевидно, представляет собой диковинный образчик расщепления личности, раз способен водить дружбу с такими людьми, но, может быть, это-то в нем как раз и интересно, хотя бы с точки зрения психоанализа. А спортсмены, оставшиеся допивать, говорили меж собой, что если бы Обри не так любил конную охоту, то они, спортсмены, знали бы более определенно, за кого принимать этого Обри...