Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн

Отсюда мы уезжаем окончательно, и он при каждой встрече убеждает меня поселиться там, где он[272]. Мать хочет отправить в Вильну к отцу (там ее родина).

У отца в Вильне будет высокий пост, кроме того, у них там старинные связи, он в Вильне кончил гимназию[273]. Предлагает совместно хозяйничать. Впрочем, этак будешь его объедать, так как у него все есть, а у нас ничего. Мать его очень этого хочет, а Лиля нет… Я знаю, что я М. буду нужна, а это для меня серьезно. Если мое чувство к нему не страсть, то это большая радость ему и большая нежность. Зачем же мне лишать себя этого, ведь правда? Когда я и так уже бедна радостью. Пусть он нелепо избалован и трудно ему расстаться с некоторыми привычками. Меня это не отталкивает. Ведь работает он как простой крестьянин в поле, одевается Бог знает как. Устроиться в городе невозможно, а то, конечно, незачем сидеть в деревне. Скажем, что я скоро разочаруюсь в нем, по-моему, и это не страшно[274].

Это письмо, в котором смятение Магды столь очевидно, написанное в конце лета 1920-го, – ее последнее послание о Носкове. Хотя Носков оставался в районе Невеля и работал там учителем по крайней мере до конца 1921 учебного года (после чего его следы теряются), Магда никогда больше не упоминала его, как будто он полностью исчез из ее жизни[275].

В ноябре 1919-го, когда Магда познакомилась с Носковым, назревала трагедия в семье Лили, в которую оказалась втянутой и Магда. Брат Лили Сергей бежал из Москвы в ноябре 1917 года после участия в неудавшемся контрреволюционном выступлении против большевиков, и в течение нескольких месяцев от него не было вестей. Затем узнали, что он примкнул к Добровольческой армии и двинулся с ней на юг. Два года спустя, в ноябре 1919-го, его жена Марина Цветаева поместила своих дочерей Ирину и Ариадну в сиротский приют под Москвой, заявив, что она не может их прокормить в голодающем городе. В январе 1920 года Цветаева забрала домой старшую дочь Ариадну, оставив Ирину в приюте, о котором ходили слухи, что дети в нем голодают. Это побудило двух сестер Сергея, Лилю и Веру, еще энергичнее, чем раньше, думать о том, как бы забрать племянницу и привести ее в Усть-Долыссы.

Обе сестры заботились об Ирине и раньше. Племянницы Веры несколько раз оставались с ней, когда Цветаева была в разъездах, а Лиля провела несколько месяцев с Ириной на даче под Москвой летом 1918 года. Под присмотром Лили, которая глубоко привязалась к ребенку, здоровье Ирины значительно окрепло, она продвинулась в развитии. Позже Лиля писала Сергею, покинувшему Россию:

Ты знаешь, вероятно, что одно лето Ирина провела у меня, первое лето коммунизма 1918 г. Я жила у Анны Григ<орьевны>, морально было ужасно… Я собрала все свое самообладание и молча выносила оскорбления, только чтобы не возвращать Ирину. Она стала как бы моей дочкой.

Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной, слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три мес. она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно, я все лето ничего не могла делать, даже читать, я упивалась ее присутствием, ее жизнью, ее развитием. Моей мечтой было взять ее совсем и растить.

Мне предложили место сельской учительницы, я написала Марине об этом и спрашивала, не даст ли она мне девочку на зиму. Уезжать в глушь одной я была не в силах. Ирина же заполнила бы всю мою жизнь.

… Подошла осень. Я ждала ответа от Марины, отдаст ли она мне Ирину на зиму. Вместо ответа приехала Марина и взяла у меня Ирину. Когда я спросила отчего она ее берет, она ответила, что теперь в Москву привозят молоко (летом молока не было) и оставаться ей в деревне нет надобности. Ты знаешь, какова Ирина была совсем маленькой, и знаешь, как мне всегда было больно Маринино, такое различное от моего понимания, воспитание детей. Я знала, на какую муку увозится Ирина. Я была прямо в звериной тоске. И три дня не могла вернуться в нашу комнату, где стояла пустая кроватка.

Прошло два месяца. Вера была очень больна, думали, что белокровие. Жила она с Асей, Зоей и Женей на одной квартире.

Я жила отдельно. Доктора намекали, что она не выживет… Вера ходила по стенке. Марина знала, что Вера больна, но не знала, что с нею. У Марины ушла прислуга, и она привела девочку к Вере. Я взяла Ирину к себе, с отчаянной болью, т. к. девочка все потеряла, что имела, и я опять не могла отделаться от своей любви к ней. Ирину оставлять у себя моя квартирная хозяйка запретила, т. к. сдавала она комнату без ребенка. Вечером я должна была приходить с Ириной к Вере и у Веры ночевать, т. к. Веру нельзя было ничем утруждать[276].

Цветаева нашла новую прислугу, и Ирина опять вернулась к матери. Лиля была оскорблена и душевно ранена потерей ребенка. Она решила, что больше девочку брать не будет – слишком много боли причиняло ей расставание. Но теперь, год спустя, когда Ирина была брошена в приюте, Лиля понимала, что место Ирины с ней. Помимо любви к ребенку, она чувствовала ответственность за дочь брата, который был далеко на фронте.

Но куда она могла привезти Ирину? Лиля и Магда жили вместе с семьей Котова в его крошечной квартире, которая служила не только жилым помещением, но и кооперативной конторой, и мастерской по производству театральных декораций и костюмов, и почтовым отделением. Они зависели от поддержки и доброй воли Котова, которая стремительно исчезала, так как он влюбился в Лилю, а она не могла отвечать ему взаимностью. Магда описывала это так:

Мой милый друг, письмо твое получила, прости, что мало пишу, но тут ужасно неудобные условия жизни, роптать на них, памятуя Москву, совестно, но все-таки они надоели. Комнаты у нас до сих пор нет, так что все еще ютимся по углам у Котова. Вещи девать некуда, дом всегда полон народу, так что никогда не приходится бывать одной, даже с Лилей с глазу на глаз говорить не приходится. Освещения зачастую нет. Трудно найти момент, чтобы писать. Сидеть можно только в столовой. Тут же толчется народ, тут же шьет портниха, пишутся деловые