Лучше поздно! - Жиль Легардинье

Директор спустился с новоиспеченным жильцом к его машине. Они попрощались, и Тома проводил взглядом автомобиль, который так часто увозил его дочь.

Возвращаясь в дом, перенервничавший доктор разрывался между безумной радостью и невыносимой тревогой. Закрыв за собой дверь, он направился в кабинет.

– «Добро пожаловать, я доктор Селлак, директор этого учреждения».

Сердце доктора замерло. Застигнутый врасплох этим раздавшимся из ниоткуда замогильным голосом, он резко развернулся и ударился плечом об стену. Сидевшая в засаде Полин расхохоталась.

– А вот сейчас я действительно над вами издеваюсь. Честное слово, доктор, зачем нужно было говорить голосом музейного экскурсовода? Когда вы надышались гелием, и то лучше было.

– Вы напугали меня до смерти!

– И на вашей могиле я бы выгравировала: «Здесь покоится король мифоманов в своем наглухо застегнутом воротнике».

Она снова изобразила напыщенный тон доктора:

– «Ах да, я припоминаю ваше имя. Вы знаете, столько людей интересовалось этой квартирой…»

– Безжалостная вы женщина.

– Отнюдь. Я бываю даже слишком жалостливой, из-за чего меня бессчетное число раз обводили вокруг пальца, но это уже совсем другая история.

Она подошла к Тома, сменив гнев на милость:

– Я рада, что все прошло так, как вы хотели. Не знаю, конечно, как вы будете выбираться из этой ловушки, в которую сами себя загнали, но действительно рада за вас.

– Думаете, я зашел слишком далеко?

– Если я скажу вам «да», вы повторите мне это голосом гелиевого пингвина? Тогда я готова… Ладно, идемте, угощу вас стаканчиком – вас, Тео и даже Франсиса. Всем по коктейлю с гранатовым сиропом!

Не успела Полин договорить, как в холле раздался щелчок и везде погас свет.

– Пробки вылетели, – констатировала медсестра. – Надо же, такое у нас впервые.

– Только не надо намекать, что это дурной знак, иначе я помешаю вам в следующий раз заправиться на круглую сумму.

– Злобный доктор-мифоман.

– Лучше скажите мне, где находятся предохранители.

Стон, донесшийся из комнаты Жан-Мишеля, вернул их к реальности.

– Что вы натворили?

Месье Феррейра лежал на полу своей комнаты рядом с опрокинутым светильником и разбитой лампочкой. В воздухе пахло горелым. Пожилой мужчина что-то проворчал. Тома склонился над ним.

– Не шевелитесь. Дышите медленно. Вы меня видите?

– Конечно, вижу, вы же рядом. Я хоть и слепой, но не настолько.

Взяв его руку, доктор заметил, что кончики большого и указательного пальцев почернели. Он повернулся к Полин:

– Он снова взялся за старое.

– Вы о чем?

– Сам ударил себя током.

– И что такого? – принялся оправдываться Жан-Мишель. – Это же не преступление! Мне было так хорошо в первый раз! Я просто ожил. Я не хочу превращаться в старую развалину. Когда я вижу, как играют малыш с собакой, мне хочется бегать вместе с ними! И вот, была не была, я решил попробовать.

– Мадемуазель Шоплен, прошу вас, позвоните в коммунальную службу, сообщите, что у нас появился первый электрический наркоман.

– Вместо того чтобы говорить глупости, успокойте меня. С ним все хорошо?

– Он в полном порядке. Пульс в норме, зрачки не расширены, и он зарядился минимум на неделю. Можно даже подключать к его носу кофемашину. И напомните мне посмотреть, не осталось ли, случайно, в ясельных загашниках заглушек для розеток – не хотелось бы повторения истории с мальчиком, сунувшим пальцы куда не следовало.

– Доктор, перестаньте…

Полин наклонилась к своему подопечному, чтобы успокоить его. Франсис и Тео просунули голову в дверь.

– Что случилось? Мы смотрели «Суперснайпера», когда все погасло.

Мальчик уточнил:

– Бабахнуло и в комнате, и в фильме одновременно! Как в домашнем кинотеатре!

– Жаль, что мы так и не узнаем, кто продал секретные разработки безумного ученого террористам, – пожаловался Франсис.

Полин с Тома приподняли месье Феррейра и помогли ему лечь на кровать.

– Вам следует немного отдохнуть.

– Я бы предпочел побегать с собакой.

– Что у вас тут за шум? – спросила подоспевшая Шанталь.

– Жан-Мишеля ударила молния, – ответил Франсис.

– Молния? Без грозы? Да что же у нас тут за балаган чудес… Я как раз смотрела интеллектуальную викторину по телевизору, и все погасло именно в тот момент, когда они собирались дать ответ на вопрос, стоящий миллион.

– И какой был вопрос? – спросил Жан-Мишель, потихоньку приходя в себя.

– «Что опустошает бенуары и наполняет туалеты?»,[3] семь букв.

– Соляная кислота! – воскликнул Франсис. – Я выиграл миллион!

Воздев кулак в знак победы, он принялся усердно прыгать на месте.

– Здесь четырнадцать букв и два слова, – поджав губы, возразила Шанталь. – Дилетант несчастный.

Жан-Мишель разразился безумным смехом. Франкенштейн вернулся.

Следить за Эммой становилось все сложнее. Теперь каждый раз, как она выходила с Роменом, Тома боялся, что тот его узнает, и отходил в укрытие. Тома утешал себя тем, что всем отцам приходится отступать на задний план, когда в жизни их дочери появляется кавалер. Это неизбежный закон природы. Правда, легче от этого не становилось.

Поэтому, вопреки собственным недавним желаниям, теперь доктор предпочитал наблюдать за Эммой со стороны, когда она была одна или с подругами, хоть из-за этого проводил рядом с ней меньше времени.

Стало слишком рискованно ужинать в кебабной, очень удачно расположенной напротив итальянского ресторанчика, который часто посещала молодая пара. И вовсе не по омерзительной жирной еде скучал доктор, и не по беззубой улыбке хозяина, уверенного, что постоянный клиент возвращается к нему ради его знаменитого соуса, маслянистого настолько, что он, казалось, переливался всеми цветами радуги. Тома ощущал грусть оттого, что больше не сможет сесть за столик возле витрины, между зеленым пластиковым растением и доской-меню. Именно с этого места он мог, не опасаясь, вдоволь наблюдать за своей дочерью, глядя прямо на нее, а не в зеркальное отражение. Отсюда он упивался ее улыбками и тем, как она откидывает голову назад, когда Ромен ее смешит. Больше не было и речи о том, чтобы пойти одновременно с ними в кинотеатр. Слишком опасно. Увы, чтобы разделить чувства Эммы, доктор отныне был вынужден идти на следующий сеанс. Отцу героя приходилось теперь умирать дважды.