Магистр ее сердца - Оливия Штерн

"Ты лжешь" — едва не выкрикнула Алька. Прикусила до боли губу, повернулась и еще раз посмотрела на Авельрона.

Черты лица заострились, щеки запали, белая кожа обтянула череп. Густые волосы были коротко острижены, сквозь них просвечивала кожа. И взгляд этот, страшный, немигающий…

Внезапно дикий ужас накрыл ее, и Алька вцепилась в Мариуса, стискивая в пальцах лацканы форменного сюртука Магисра.

— Мариу-у-ус… — почти проскулила.

Такое чувство, как будто что-то страшное взглянуло на нее сквозь Авельрона, потянулось костлявой рукой и аккуратно тронуло за плечо. Смерть?..

Мариус крепко прижимал ее к себе, гладил по спине, по рукам, согревая запрокинутое лицо дыханием.

— Алечка… ну, что ты… мы его не потеряли, Аля. Все будет хорошо, клянусь. Я разделаюсь с тем, что его затягивает, Аля…

— Да, да… — выдохнула она, — ох, ну как же так… Как же так?

В темных глазах Эльдора не было ответа на этот вопрос, и Алька, все еще дрожа всем телом, отстранилась. А потом еще раз посмотрела на Авельрона, и поняла, что наваждение прошло.

Взгляд ее брата снова стал живым, осмысленным. И он улыбался, на нее глядя.

Только вот кошмарная худоба никуда не делась.

Алька снова посмотрела на Мариуса. Почему он не сказал ей, что все так плохо? И так быстро? Ведь только вчера виделись. Такое чувство, как будто что-то неведомое и очень опасное выпивало жизнь из Авельрона. А они с Мариусом ничего не могли делать.

"А если это в самом деле купол? Что, если так?"

Она мотнула головой.

Похоже, ей даже не пришлось мучиться, принимая решение — все случилось само собой.

И то, что Авельрона нужно было отсюда забирать, казалось самой очевидной вещью в этом мире. Жаль, что Мариус этого не понимал.

Алька отлепилась от сюртука, пропахшего кофе и шоколадом.

— Я… — взглянула в родное лицо, такое встревоженное, сосредоточенное. Губы сжаты, в карих глазах — затаенная боль. — Можно, я сама с ним побуду?

Он молча кивнул, все еще сжимая ее руки. Затем неохотно отпустил и вышел.

Алька медленно двинулась к Авельрону, который все еще улыбался. Затем прошептал:

— Алайна…

Ее словно вихрем подхватило, швырнуло в изголовье кровати, на каменный пол, на колени. Так близко к Авельрону, как только возможно.

Холодная, влажная кожа под ладонями. Колкий ежик волос. Алька гладила его по голове, сердце рвалось на части. Не нужно ничего говорить, он и так все понимает. И она тоже понимает, что Авельрон не жилец, чтобы там Мариус не говорил.

— Не нужно меня жалеть, — прошептал он. — все хорошо…

— Молчи, — взмолилась Алька, — молчи. Я не слепая.

— Мои раны зажили, — проговорил Авельрон, — странно, правда? А я… я как будто исчезаю, растворяюсь в чем-то.

— Тебе нужно бежать отсюда, — шепнула она.

— Но как? — в серых глазах появился блеск, на скулах медленно собирался лихорадочный румянец.

Алька обернулась на дверь — не стоит ли там Мариус. Но нет, никого.

Она наклонилась к самому лицу брата и прошептала быстро.

— Кьер приходил ко мне. Наш… отец хочет вернуть нас в свои земли. Я отказалась. Но ты… ты должен быть там, Рон.

— Думаешь, мне от этого станет легче? — он дернул уголком рта.

— Не знаю, — она пожала плечами, — но попробовать нужно. Тебя убивает то, что здесь…

— По словам Мариуса, со мной все просто отлично, — выдохнул он. Прищурился, глядя на Альку. — Кьер что-то передал?

— Да… да.

Она скользнула рукой в сумочку, нащупала луковку.

— Вот что.

Показала на раскрытой ладони Авельрону. Тот лишь брови приподнял.

— Кальхейм. Зачем это нам?

— Что? Как ты это назвал?

— Кальхейм, — спокойно повторил Авельрон, — любимое лакомство архаанов.

— Кто такие архааны, — выдохнула Алька.

— Ты не знала тварей роя, — теперь уже Рон вполне добродушно улыбался, — я не понимаю, как мне может помочь кальхейм. Для людей он ядовит, да и крагхи его тоже не могли есть.

— Я не знаю, — она растерялась, — но Кьер попросил спрятать это рядом с тобой. Не знаю, зачем.

И снова оглянулась, опасаясь того, что в комнату вот-вот зайдет Мариус. И что тогда?

— Время дорого, Рон, — прошептала и решительно сунула кальхейм под перину, — будем надеяться, что этот… Кьер понимал, что делает и зачем.

— О, да. Кьер всегда думает, прежде чем что-то делает. Я был с ним знаком. Отец мне его показывал, когда Кьера еще готовили. Отец лично его готовил.

Алька мало что поняла из сказанного, но расспрашивать не было времени. Единственное, что стало понятным, так это то, что к становлению Кьера убийцей приложил руку Сантор. И почему-то до сих пор Кьер морщился при упоминании имени повелителя крагхов.

— Все будет хорошо, — шепнула она, прикасаясь губами к влажной щеке брата, — держись. Пожалуйста, держись. Думаю, Кьер знает, как тебя вытащить.

— Постараюсь, — хмыкнул Авельрон.

Алька отстранилась. У нее вдруг возникло чувство, что ее брат и в самом деле куда-то проваливается, растворяется в вязком ничто. Его взгляд медленно стекленел. Алька поднялась с колен и попятилась. Авельрон застыл на кровати поломанной куклой со стеклянными шариками-глазами. Альку бросило в пот. Снова накатил липкий, тошнотворный страх. Снова что-то пристально наблюдало за ней, глядя сквозь неподвижные глаза Авельрона.

— Мариус, — пискнула она, не в силах совладать с собой.

И, повернувшись, почти бегом бросилась к выходу.

Но ведь… все будет хорошо. Кьер заберет Авельрона, и тот выздоровеет. Что тут еще поделаешь, если Мариус ее не слышит?

В Эрифрее наступили столь редкие зимой солнечные дни: вот уже третье утро без привычной дымки, затянувшей небо, морозное утро — но и это хорошо, не хлюпает жидкая грязь под ногами. Солнце гуляло по холеным фасадам домов и черепичным крышам, толстой кистью разбрызгивало по улицам светлые пятна, в кустах весело возились воробьи, где-то заливисто гавкали собаки. На площади Порядка залили каток, и детвора каталась от бортика к бортику словно горошины по широкому блюду, да и не только детвора — почтенные ниаты, благополучные фье… В общем, было очевидно, что нужен еще один такой же каток, а то и несколько. А вокруг катка наставили палаток с глинтвейном, пончиками, присыпанными невесомой сахарной пудрой, жарили колбаски и продавали их тут же, положив на ломти пышного, ноздреватого хлеба.

И даже в кабинете магистра было слышно, как поет синичка.