Салихат - Наталья Елецкая

Кто принес к нам раненого и откуда? Это те вопросы, которые Джамалутдин запретил задавать.

Мне становится дурно от вида и запаха крови и от стонов мужчины, поэтому я закусываю губу и начинаю дышать глубоко, чтобы избавиться от приступа тошноты. Странно, но едва я поняла, зачем Джамалутдин меня сюда позвал, весь мой страх тут же прошел. Я не задумываюсь, что может означать появление этого мужчины в нашем доме и чем оно может обернуться для Джамалутдина и остальных, я просто знаю, что должна хорошо сделать работу, которую муж мне поручил.

Джамалутдин ничего не говорит, я и сама знаю, что от меня требуется. Подползаю ближе, беру из стопки первое полотенце, опускаю в таз и, отжав, осторожно прикладываю к ране. Мужчина дергается от боли и открывает глаза. Он смотрит на меня и пытается подняться, но Джамалутдин кладет руку ему на плечо и заставляет лечь обратно:

– Спокойно, спокойно, Абдулбари. Это моя жена.

Полотенце сразу становится красным. Я откладываю его в сторону и беру другое, потом третье. Кровь не останавливается. Мужчина уже не стонет, мне кажется, он потерял сознание. Я беспомощно оборачиваюсь к Джамалутдину, который стоит у окна и глядит во двор, но отсюда не видно ворот, наверное, он просто больше не может смотреть на раненого и ему хочется уйти туда, в ночь, подальше от всего этого.

– Не могу кровь остановить, – говорю я. – Он умрет, да?

Джамалутдин возвращается и внимательно смотрит.

– Неси простыню.

Я опрометью кидаюсь в чулан, где хранится постельное белье, хватаю первое, что под руку попадается, и бегу обратно. Джамалутдин крепко прижимает к ране последнее чистое полотенце и держит так, пока я обматываю простыню вокруг живота мужчины. Подтыкаю оставшиеся свободными концы, и, откинувшись назад, перевожу дух. Мои руки в крови, и платье тоже. Вода в тазу потемнела. Мне надо помыться и глотнуть свежего воздуху, но я не могу сдвинуться с места – сижу и смотрю на Джамалутдина. Его горящий немигающий взгляд удерживает меня в сознании.

– Скоро Загид привезет врача, – говорит он. – Совсем немного надо подождать.

– Можно мне теперь уйти? – прошу я без всякой надежды.

Но Джамалутдин неожиданно кивает:

– Иди. Если еще понадобишься, я позову. Но, думаю, теперь он сможет дотянуть до приезда врача.

На языке вертится сотня вопросов. Кто этот человек? Как он попал сюда? Куда его увезут? Что с ним станет? Мне кажется, я знаю ответы, только боюсь себе в этом признаться.

Последний раз бросаю взгляд на мужчину, которого зовут Абдулбари – больше я ничего о нем не знаю, – и выхожу из комнаты. На свету сразу становится видно, в каком состоянии моя одежда и руки. Что я скажу Агабаджи или Мустафе, если сейчас встречу их?

Издалека слышу, как надрывается Рамаданчик, и неизвестно, сколько он уже так плачет. Но в таком виде идти к ребенку немыслимо. В комнате для омовений я тру себя мочалкой, пока кожа не розовеет, и одеваюсь в чистое. Замаранное платье скатываю валиком пятнами внутрь и засовываю в груду грязного белья. Смачиваю запястья и шею душистой розовой водой и спешу к Рамадану, который промочил пеленки и к тому же голоден. Не успеваю покормить и укачать его, как вспоминаю о Джаббаре. Вдруг Мустафа ушел и оставил его одного, а тот проснется и испугается того, что он не у себя в комнате? Беспокойство за сыновей помогает не думать об умирающем в нашем доме мужчине. Вот бы у меня было много детей! Тогда было бы некогда переживать о ком-то, кроме них.

Мустафа сидит на прежнем месте и перебирает четки. Джаббарик крепко спит. Я встречаюсь взглядом с пасынком. Сейчас он спросит, не может не спросить… Но Мустафа встает, желает мне спокойной ночи и уходит. Он знает куда больше моего, знает уже давно, только вынужден молчать, совсем как я с этого вечера.

Дети спят в своих постелях, час поздний, и мне бы тоже нужно лечь, но не могу, мысль о спокойном сне, когда в доме происходит такое, кажется абсурдной. Загид должен бы уже привезти врача, но я не слышала ни шума машины, ни голосов.

Плотнее завязываю платок и иду на мужскую половину. Джамалутдину это может не понравиться, но ведь я помогла ему, пусть мне и было страшно, неужели я не заслужила право узнать, что случилось потом?.. Останавливаюсь, замираю у закрытой двери. Из-за нее слышны тихие голоса Джамалутдина и его старшего сына. Значит, Загид вернулся! Но привез ли с собой врача? Ведь не всякий согласится ехать ночью в незнакомый дом, за много километров, да еще по такому случаю. Я мало разбираюсь в ранах, но уверена, что у Абдулбари она от пули.

Дверь распахивается так внезапно, что я не успеваю отскочить – так и стою, во все глаза глядя на Загида, который так же смотрит на меня. Несколько секунд нашего потрясенного молчания длятся бесконечно, но следом за Загидом появляется Джамалутдин. Он спрашивает:

– Зачем ты здесь?

В его голосе нет злости, только усталость.

– Он умер? – спрашиваю я дрожащим голосом.

Почему-то мне очень важно, чтобы незнакомец не умер под этой крышей. Если ему суждено отправиться в лучший из миров, пусть это случится в другом месте.

– Нет, не умер. Его отвезут в больницу. – Джамалутдин лжет, я вижу это по его глазам. – Теперь иди, приготовь все для уборки. Я позову тебя.

Я отступаю в глубь коридора, но не ухожу далеко, а смотрю, что будет дальше. Загид выходит во двор, и вскоре до меня доносится шум заведенного двигателя. Джамалутдин выходит из комнаты. Он держит за ноги в грубых, заляпанных грязью ботинках то, что совсем недавно было человеком по имени Абдулбари, а теперь – просто простыня, под которой угадываются очертания тела. В дверном проеме появляется еще один человек – пожилой мужчина с седой бородой, в непромокаемом плаще, который держит мертвеца за вытянутые руки. Наверное, это и есть доктор.

Процессия выходит через распахнутую настежь дверь туда, где ждет машина. Вскоре Джамалутдин возвращается за потертым саквояжем, выносит его и ждет, пока отъедет машина. Потом запирает дверь и устало прислоняется к ней спиной. Проводит по лицу ладонями, вытирая дождевые капли, и зовет:

– Салихат!

В комнате пусто. Тут и раньше было пусто, но не так, как сейчас. Пока здесь лежал раненый, создавалось ощущение странной наполненности, а теперь здесь только мы с Джамалутдином, стоим и смотрим на то, что осталось от ночного гостя. Окровавленные полотенца, таз с темными сгустками, упаковки от бинтов, использованные шприцы и лужа крови в том месте, где лежал Абдулбари, – все это мне предстоит убрать, и я с грустью думаю, что придется заново оттираться мочалкой и менять платье.

– Пойду за ведром и тряпкой, – говорю я и разворачиваюсь, чтобы выйти.

Джамалутдин придерживает меня за плечи, хочет что-то сказать, но, передумав, просто кивает и выходит вперед меня.

Будильник на тумбочке показывает половину первого, когда я падаю на постель, ничего не соображая от усталости. Через несколько часов предрассветный намаз, но Рамадан, проголодавшись, наверняка поднимет меня еще раньше. Стоит ли вообще засыпать, думаю я, тем более спать почему-то совсем не хочется. Едва закрываю глаза, перед ними возникает одна и та же картина: стонущий бледный мужчина и кровь повсюду: на полу, на одежде, на моих руках. Я настолько устала, что совсем не могу думать, и, наверное, это хорошо. Мои мысли, приди они сейчас, были бы ничуть не лучше той картинки.