Салихат - Наталья Елецкая

– Конечно, мальчик, – поддерживаю я ее, хотя сама в сомнениях. – И когда срок?

– Да не скоро еще, летом.

– Загид знает?

Она мотает головой.

– Боюсь говорить. Вот когда живот увидит, тогда и узнает… а пока поживу спокойно.

Мы смеемся, и этот смех объединяет нас против всех тех мужчин, которые бьют своих жен за рождение девочек. Странно, думаю я, мы стали настоящими подругами, а ведь не так давно друг друга совсем не выносили.

Да и зачем нам вспоминать прошлые обиды? Мы теперь взрослые женщины, по очереди детей рожаем, у Агабаджи вон четвертый на подходе. Ох, хоть бы и правда уже был у нее мальчик! Насколько она хочет сына, настолько я мечтаю о дочке. Даже знаю, как ее будут звать: Эльмира. Такое красивое имя! Джамалутдин позволил мне самой выбрать имя для нашей первой дочери, когда она появится на свет. Но пока я не ощущаю признаков новой беременности.

Мы пьем чай, хрустя карамельками, и разговариваем про воспитание детей и о том, как важно, чтобы они росли правоверными мусульманами. Про хозяйство и про то, что больше не можем видеться с подругами, которые вышли замуж да разъехались по разным селам. Я часто думаю о Мине и Генже. За обеих сердце болит, все бы отдала, чтобы с ними повидаться, но если в случае с Генже это еще возможно, то о Мине давно пора забыть.

Агабаджи родом не из нашего села, и с родителями и братьями-сестрами видится редко. Ее мать, которой уже больше сорока, в том году сильно заболела после рождения последнего ребенка. Агабаджи навещала ее в Рамадан и вернулась расстроенная. Сказала, что больше домой не пойдет, хотя ее отец (с моим-то не сравнить!) к дочерям относится хорошо, не бьет их.

Пора укладывать Джаббара спать, и я встаю, чтобы идти за старшим сыном. В этот момент снаружи раздается звук, будто кто-то стучит в ворота. Окно спальни Агабаджи выходит не во внутренний двор, как мое, а как раз в сторону ворот. Замерев, я прислушиваюсь, но теперь слышу только привычный шум дождя. Верно, показалось, думаю я и собираюсь уже выходить, но тут звук повторяется. Теперь и Агабаджи его услышала, она удивленно приподнимается и смотрит в ту же сторону. Сомнений не остается: стучат в ворота, которые, конечно, уже заперты на ночь.

Агабаджи быстро подходит к окну, пытаясь вглядеться в темноту.

– Никак, стряслось что-то…

Мы в любом случае должны оставаться на своей половине, пока мужчины не велят нам другое. Встав рядом с Агабаджи, я вижу сквозь мутные потоки воды размытую фигуру в белой рубашке, это Джамалутдин, широко переступая через лужи, быстро идет по двору и пропадает в темноте. Дальше, сколько ни вглядываюсь, ничего не вижу, поэтому отхожу от окна и говорю:

– Должно быть, кто-то из соседей заболел, вот и пришли звонить по телефону в амбулаторию. Пойду я, Джаббару время спать, спокойной ночи.

– И тебе, – говорит Агабаджи, снова усаживаясь за шитье.

Когда вхожу в залу, Джаббарик спит на кушетке, раскинув ручки и тихо посапывая, такой хорошенький, с вьющимися темными волосиками и тенями от длинных ресниц на пухлых щечках. Мустафа сидит рядом на полу, подогнув под себя босые ноги, и читает Коран, перебирая четки.

– Заснул почти сразу, только три аята успел послушать, – улыбается он. – Ничего, привыкнет. Завтра пораньше возьму его к себе.

Я склоняюсь, чтобы поднять малыша, как вдруг входит Джамалутдин. У него странное лицо. Спокойное и собранное, но я понимаю, что он встревожен. Его тревога передается мне.

– Оставь ребенка тут, – отрывисто говорит он мне. – Выходи.

Мустафа медленно поднимается, глядя на отца. Тот смотрит в ответ тяжелым взглядом, и пасынок, не выдержав, отводит глаза.

Аллах! Неужели беда с кем-то из родственников? – проносится в моей голове. Кто из них? Отец? Жубаржат? Дети?..

– Что? – выдыхаю я, оказавшись за дверью. – Что, скажи скорей!

– Иди за мной. – Джамалутдин быстро идет по коридору, я едва поспеваю, сердце от страха бьется где-то в горле. У входа на мужскую половину он останавливается и смотрит на меня так, будто в первый раз сегодня увидел.

– Ты без платка. Быстро сходи надень его и возвращайся сюда.

Я машинально выполняю его указание, и через три минуты мы входим на мужскую половину. Джамалутдин запирает на ключ дверь, разделяющую две части дома, и говорит:

– Так, теперь слушай. Расимы-апа нет дома, Агабаджи совсем дурная, толку от нее никакого. Загид поехал за врачом, вернется не раньше, чем через час. Осталась только ты. О том, что сейчас увидишь, не смей ни расспрашивать меня, ни рассказывать кому-то, поняла? Вообще никому, даже Агабаджи.

Я киваю, и мне становится еще страшнее.

– Хорошо. Знаешь ту пустую комнату – возле двери на задний двор? Принеси туда много теплой воды и полотенца. Только быстро, слышишь, да?

– Все сделаю. Но… что же такое случилось, Джамалутдин?

Я в ужасе смотрю на мужа, он колеблется – говорить или нет.

– Не задавай вопросов, сама увидишь. Ну, поторопись!

Бегу в мужскую комнату для омовений, дрожащими руками набираю в таз теплой воды (теперь, благодаря водопроводу, все стало куда проще, раньше пришлось бы кипятить на кухне бак), хватаю стопку наглаженных полотенец и, стараясь не расплескать воду, спешу мимо жилых комнат в хозяйственные помещения. Одна комната в самом конце дома пустует – там держат мешки с овощами, прежде чем спускать их в подпол на зимнее хранение. Последний раз я была в той комнате пару месяцев назад, мыла грязные полы после того, как мешки унесли. Сейчас дверь туда приоткрыта, я вхожу и сразу останавливаюсь, чтобы глаза привыкли к полутьме. Воздух в комнате спертый, пахнет пылью и джутовыми мешками, через окно без занавески виден все тот же нескончаемый дождь.

– Иди сюда, – слышу я голос Джамалутдина из дальнего угла, где тускло светит фонарь, положенный на пол. – Давай скорей воду.

Осторожно ступаю по скрипучим доскам, таз в моих руках дрожит, вода плещется о стенки. Джамалутдин сидит на корточках перед странной грудой тряпья и перебирает ее. Внезапно тряпье издает стон. От неожиданности я шарахаюсь в сторону, немного воды выплескивается из таза.

Переждав секунду, заставляю себя идти дальше. То, что я приняла за тряпье, оказывается человеком. Это бородатый мужчина с задранным кверху бледным лицом. Его глаза закрыты, ноги раскинуты, одна рука неловко загнута за спину, будто мужчина подложил ее, чтобы не так жестко было лежать на голых досках, а другая, правая, широко отведена в сторону. Мужчина снова стонет, и от этого мурашки ползут по спине.

– Ближе, – велит Джамалутдин и отодвигается в сторону, давая мне место.

Я опускаюсь на корточки, ставлю перед собой таз и рядом кладу полотенца. Теперь я вижу то, чего не могла увидеть, пока Джамалутдин не подвинулся. Мужчина ранен. Грязная белая рубаха разорвана от ворота до самого низа и открывает впалую волосатую грудь, которая тяжело поднимается и опадает, и каждый раз при этом из глубокой раны в правом боку вытекает кровь. На полу большая темная лужа, и рубашка тоже вся в крови.