Счастливчики - Хулио Кортасар

— Позднее, сейчас нам предстоит начать военные действия против глицидов. Какие красивые ноги ты захватила в это путешествие.

— Мне это уже говорили. Если я гожусь тебе в натурщицы, можешь рисовать с меня все, что угодно. Но боюсь, у тебя другая натура.

— Прошу тебя, перестань жалить, — сказал Рауль. — Или на тебя йодистый воздух еще не подействовал? Но меня, Паула, пожалуйста, оставь в покое.

— Хорошо, sweet prince[44]. До свидания. — Она открыла дверь и обернулась: — Не делайте глупостей. — И добавила: — Мне-то, в общем, на это начхать, просто вы трое — единственные сносные люди на судне. И если с вами что-нибудь случится… Ты позволишь мне быть твоей военной подругой?

— Ну, разумеется, особенно если ты будешь посылать мне шоколад и журналы. Я тебе уже говорил, что в этом купальнике ты прелестна? Да, говорил. От тебя в таком виде у обоих финнов подскочет давление, и по крайней мере у одного из моих друзей — тоже.

— Кто кого жалит… — сказала Паула. Она снова вышла из ванной. — Скажи мне, пожалуйста, ты веришь в эту историю с тифом? Думаю, что нет. Но если этому не верить, то дела обстоят еще хуже, потому что тогда вообще ничего непонятно.

— Что-то похожее я думал мальчишкой, когда начал осознавать себя атеистом, — сказал Рауль. — Все сложности начинаются именно с этого момента. Я думаю, выдумка с тифом прикрывает какое-то грязное дельце, может, они везут свиней в Пунта-Аренас или бандонеоны в Токио, словом, какую-нибудь мерзость. У меня целый ряд предположений, одно другого хуже.

— А если на корме ничего нет? Если это просто самоуправство капитана Смита?

— Такая мысль у нас тоже была, моя дорогая. У меня, например, в тот момент, когда я украл этот ящик. Повторяю: хуже всего, если на корме ничего нет. Я изо всех сил надеюсь обнаружить там труппу лилипутов, или груз сыра «Лимбургер» или, в крайнем случае, тучу крыс на палубе.

— Должно быть, йод подействовал, — сказала Паула, закрывая за собой дверь.

Безжалостно обманув надежды сеньора Трехо и доктора Рестелли, которые рассчитывали с его помощью оживить увядшую беседу, Медрано подошел к Клаудии, которая предпочла пойти в бар выпить кофе и не участвовать в посиделках на палубе. Себе он попросил пива и рассказал ей коротко, к какому решению они пришли, не упомянув о жестяном ящике. Ему стоило труда говорить серьезно — не оставляло ощущение, что он рассказывает какую-то небылицу, которая имеет некоторое отношение к действительности, но совершенно не касается ни самого рассказчика, ни того, кто его слушает. Перечисляя причины, по которым они решили пробиваться на корму, он вдруг почувствовал себя почти солидарным с той, другой стороной, как будто, взобравшись на мачту, он смог увидеть и понять всю игру в целом.

— Это так смешно, если вдуматься. Остается только, чтобы Хорхе нас возглавил, и все пришло бы в соответствие с его представлениями, возможно, гораздо более близкими к действительности, чем наши.

— Как знать, — сказала Клаудиа. — Хорхе ведь тоже почувствовал неладное. Он мне сказал только что: «Мы — как в зоопарке, но посетители — не мы». Я его очень хорошо поняла, потому что у меня самой все время такое же ощущение. И однако: правильно ли, если мы взбунтуемся? Я говорю это не из страха, скорее, из опасения, что мы сломаем перегородку, на которой, возможно, держится декорация всего спектакля.

— Спектакля… Да, может быть. Мне это, скорее, представляется некой игрой с теми, кто находится по ту сторону. В полдень они сделали ход и теперь, с часами в руках, ждут ответного хода. Они играют белыми и…

— Давайте вернемся к тому, что такое игра. Я полагаю, что она является составляющей частью современного представления о жизни, без иллюзий и без ложной многозначительности. Ты соглашаешься быть добросовестным слоном или ладьей, ходить по диагонали или делать рокировку, чтобы спасти короля. В конечном счете, «Малькольм», на мой взгляд, не слишком отличается от Буэнос-Айреса, во всяком случае, от моей жизни в Буэнос-Айресе. С каждым днем все более функциональной и закованной в пластик. Все больше электроприборов на кухне и книг в библиотеке.

— Чтобы стало, как на «Малькольме», вам дома надо иметь чуточку таинственного.

— А я и имею, имя ему — Хорхе. В чем еще столько тайны, сколько в сиюминутном, ничего не имеющем от сиюминутного, ибо он — само будущее. Он заведомо потерян для меня, но я руковожу им, помогаю ему, не могу на него надышаться, как будто он всегда будет моим. Подумать только: какая-то девчушка через несколько лет отнимет его у меня, девчушка, которая в эту минуту, может быть, читает детскую приключенческую книжку или учится вышивать крестиком.

— Мне кажется, вы говорите об этом без грусти.

— Да, потому что грусть — слишком ощутимая, слишком сиюминутная и реальная материя, и сюда неприложима. Я смотрю на Хорхе как бы с двух точек зрения, одна — сегодняшняя, когда он — все мое счастье, и другая — в отдаленном будущем, где старушка сидит одна-одинешенька в своем доме.

Медрано молча кивнул. Днем становились заметны тоненькие морщинки вокруг глаз, которые уже начали появляться у Клаудии, но усталость на ее лице не была преждевременной, как у девушки Рауля Косты. Ее усталость была итогом, хорошей ценою за прожитое, легким налетом пепла. Ему нравился серьезный голос Клаудии, ее манера говорить «я» без напыщенности и в то же время глубоким тоном, который заставлял желать, чтобы она повторила это слово, и с заведомым удовольствием ждать этого момента.

— Вы слишком прозорливы, — сказал он. — А за это расплачиваются очень дорого. Сколько женщин живут настоящим и не думают о том дне, когда потеряют своих сыновей. Своих детей и еще столько всего, как случилось со мною и случается со всеми. По краям шахматной доски скапливается все больше съеденных пешек и коней, но жить — означает не отрывать глаз от фигур, которые еще находятся в игре.

— Да, и строить свой ненадежный покой почти всегда из готовых деталей. Как, например, искусство или путешествия… Замечательно, что даже с их помощью можно быть необыкновенно счастливым, может возникнуть иллюзия, что ты окончательно утвердился в земном существовании, и это дает удовлетворение и радость многим выдающимся людям. Но я… Не знаю, что-то со мной происходит в последние дни. Я чувствую себя менее довольной, когда вполне довольна, радость начинает причинять мне боль, и бог знает, может, я вообще уже не способна радоваться.

— По правде говоря, со мною такого не бывало, — задумчиво сказал Медрано, — но мне кажется, я способен вас понять. Это, наверное, что-то вроде ложки дегтя в бочке меда. Мне бы, например, заподозри я в меде хоть каплю дегтя, мед стал казаться во сто крат слаще.

— А вот Персио способен был бы нас убедить, что в определенном плане мед может быть одним из самых горьких видов дегтя. Однако не будем выходить в гиперпространство, как он любит говорить. Я думаю, эта тревога, которую я испытываю в последнее время… В ней нет ничего интересного, никакой метафизики; просто это слабый сигнал… Это беспокойство, ничем не оправданное, мне немного странно, для него нет повода. И именно отсутствие повода вместо того, чтобы успокоить, внушает мне тревогу, потому что, знаете ли, я, в общем-то, верю в себя.