Счастливчики - Хулио Кортасар

— И вы отправились путешествовать, чтобы защититься от этой тревоги?

— Пожалуй, защититься — слишком громкое слово. Никакой особой угрозы нет, и, к счастью, моя судьба мало похожа на обычную участь аргентинской женщины с детьми. Я не обзавелась так называемым семейным очагом, и, возможно, сама больше всех виновата, что разрушилось даже то, что было. Мой муж никак не мог понять, почему меня не приводит в восторг новая модель холодильника или отдых на Мар-дель-Плата. Мне не следовало выходить замуж, только и всего, но я вышла, были причины, например — мои родители, они так свято верили в меня… Теперь их уже нет на свете, и я свободно могу показывать свое истинное лицо.

— Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, — сказал Медрано. — И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…

— Да, я знаю, мужчины в страхе отступают перед слишком образцовыми женщинами, — сказала Клаудиа. — Но лишь до того, как женятся на них.

— Если за образец принимать ту, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивается только в пепельницу, а по субботним вечерам — непременный выход в кино, думаю, я бы одинаково отшатнулся от этого образца и до, и после брака, кстати говоря, совершенно невозможного для меня именно по этой причине. Не думайте, я не любитель богемы или чего-либо подобного. И для галстуков у меня есть специальный гвоздик. Это гораздо серьезнее, просто я боюсь, что женщина… образцовая, пропадает как женщина. Мать Гракхов знаменита своими сыновьями, а не сама по себе; история была бы гораздо тоскливее, если бы все ее героини набирались только из таких женщин. А вы сбиваете меня с толку, потому что в вас есть серьезность и уравновешенность, которые никак не сочетаются с тем, что вы мне рассказали о себе. К счастью, поверьте, потому что эта уравновешенность обычно приводит к заунывности и скуке, особенно во время плавания в Японию.

— О, в Японию. С каким скепсисом вы это произнесли.

— Думаю, что и вам не слишком верится, что мы туда доберемся. Скажите правду, если вам это не неприятно: почему вы поплыли на «Малькольме»?

Клаудиа посмотрела на руки, подумала.

— Совсем недавно мне уже задавали этот вопрос, — сказала она. — Совершенно отчаявшийся человек, для которого жизнь — всего лишь ненадежная отсрочка, которая может прерваться в любой момент. Этому человеку я кажусь сильной и душевно здоровой настолько, что он поверил в меня и открылся мне в своей слабости. Я бы не хотела, чтобы этот человек узнал то, что я вам сейчас скажу, потому что сложение двух слабостей может стать чудовищной силой и привести к беде. И знаете, я сама очень похожа на этого человека; мне кажется, что я подошла к тому пределу, когда самые осязаемые вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Наверное… наверное, я все еще люблю Леона.

— А-а-а.

— И в то же время я знаю, что не могу его выносить, мне отвратителен даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе, когда играет с ним. Как это понять, разве можно любить человека, если от одного его присутствия каждая минута растягивается в полчаса?

— Откуда мне знать, — резко сказал Медрано. — Мои сложности куда как проще. Откуда мне знать, можно ли так любить кого-нибудь.

Клаудиа посмотрела на него и отвела взгляд. Ей был знаком этот угрюмый тон, каким он вдруг заговорил, этим тоном говорили мужчины, когда их раздражали тонкости, которых они не могли понять, а главное — принять. «Решит, что я истеричка, — подумала она без сожаления. — И возможно, будет прав, не смешно ли рассказывать ему такие вещи». Она попросила сигарету, подождала, пока он поднесет ей огонь.

— Разговор этот — довольно бессмысленный, — сказала она. — Когда я начала читать романы, а надо сказать, начала я их читать еще в детстве, у меня с самого начала возникло ощущение, что диалоги между людьми — почти всегда смешны. И вот по какой причине: в силу любого, самого несущественного обстоятельства эти диалоги могли не получиться или вообще не произойти. Например, если бы я осталась у себя в каюте, а вы решили выйти на палубу вместо того, чтобы прийти пить пиво. Стоит ли придавать значение тому, что люди обменялись словами в силу самой нелепой случайности?

— Беда в том, — сказал Медрано, — что это легко можно распространить на все проявления жизни, и даже на любовь, которая мне и по сей день кажется вещью самой серьезной и неотвратимой. А принять вашу точку зрения означает более легкое понимание жизни, всего лишь как игру абсурда.

— Очень может быть, — сказала Клаудиа. — Персио на это заметил бы: то, что мы называем абсурдом, на самом деле есть наше неведение.

Он поднялся, увидев входивших в бар Лопеса и Рауля. Клаудиа осталась сидеть, листая журнал, а трое мужчин, не без труда уйдя от разговора с сеньором Трехо и доктором Рестелли, отозвали бармена к стойке, в уголок. Лопес взялся руководить операцией, а бармен оказался более податливым, чем они ожидали. Корма? Дело в том, что телефон пока не работает, и мэтр сам связывается с офицерами. Да, у мэтра есть прививка, и, скорее всего, он даже прошел специальную дезинфекцию перед тем, как вернуться оттуда, а может, просто не заходил в опасную зону и переговаривался на расстоянии. Все это его домыслы, разумеется.

— Кроме того, — добавил вдруг бармен, — с завтрашнего дня будет работать парикмахерская, с девяти до двенадцати.

— Прекрасно, но в данный момент мы хотим послать телеграмму в Буэнос-Айрес.

— Но офицер сказал… Офицер сказал, сеньоры. Так чего вы от меня хотите? Я совсем недавно на этом судне, — заныл бармен. — Всего две недели назад нанялся, в Сантосе.

— Не надо автобиографии, — сказал Рауль. — Просто покажите, каким путем можно добраться до кормы или хотя бы до любого офицера.

— Мне очень жаль, сеньоры, но мои обязанности… я здесь новичок. — Он увидел лица Медрано и Лопеса, быстро сглотнул слюну. — Самое большее — я могу показать вам путь туда, но двери заперты и…

— Я уже знаю один путь, который никуда не ведет, — сказал Рауль. — Посмотрим, не тот ли самый.

Вытерев руки (и без того совершенно сухие) о полотенце с эмблемой «Маджента Стар», бармен нехотя вышел из-за стойки и пошел впереди них к трапу. Остановился перед дверью напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее служебным ключом. Они увидели скромную чистенькую каюту, главным украшением которой была огромная фотография Виктора Эммануила III и карнавальный колпак на вешалке. Бармен пригласил их войти, скроив при этом таинственную мину, и сразу же запер дверь за ними. Рядом с койкой была почти незаметная на фоне кедровых панелей узенькая дверь.

— Моя каюта, — сказал бармен, описывая вялой рукой полукруг. — У мэтра — такая же по левому борту. Вы на самом деле хотите?.. Да, этот ключ, но я еще раз повторяю, что вам нельзя… Офицер сказал…