Маркиза Бонапарта - Виктория Дьякова

– А кто же сказал ему про совет? – воскликнула Анжелика. – Кто посмел? Ведь хранили секрет как зеницу ока.

– Да все принц этот Вюртембергский, черт его! – Бурцев выругался и плюнул на пол, не думая о присутствии дам. – Никак не переживет, немец, что не утвердили его вместо Багратиона Второй армией командовать, а Дохтурова поставили. Вот и мутит. Приехал в госпиталь после совета как бы поделиться мыслями своими о благе России, – продолжал Бурцев горячо. – А нужно оно ему, это благо, как корове второй хвост! «Вот, – говорит, – стыдно уступать столицу без боя! Что Европа скажет?» Какая там Европа! – Бурцев махнул рукой. – Что нам до Европы этой? Или мы не знаем, как они там все перед Наполеоном повалились?! А под Аустерлицом? Да если бы эти самые австрияки не драпанули, еще поглядел бы я, чье солнышко там взошло поутру. – Он закашлялся, но потом опять заговорил: – Нам бы самим справиться, и чтоб Петр Иванович был жив и здоров. Мы уж Европу поучили бы, как надо воевать. А Вюртембергский опять свое: «Поезжайте, – говорит, – князь Петр, поговорите с главнокомандующим. Вы – опытный, известный генерал, воспитанник Суворова. Вас Кутузов послушает. Может, мол, изменить позицию чуток, фланг туда, фланг сюда?» И все гнет свою линию. Не его же добро, чего стесняться?.. А император, мол, – опять же. Разгневается, мол, Александр Павлович, что опозорили его, не знаете, что ли?.. Вот и добился своего. Как только уехал из госпиталя этот принц треклятый, так наш Петр Иванович и засобирался… А теперь что? Жалко Москву, – вздохнул Бурцев горько. – Да пока живы мы, Бонапарту спуска не дадим. Встанет ему Москва колом в заднем месте! Только кто поведет нас на него теперь? Как же мы без Петра Ивановича?.. – Голос его потух.

Поддавшись сочувствию, Анжелика подошла и, обняв поникшую вихрастую голову гусара, прижала ее к себе.

Княгиня Потемкина, так и не проронив больше ни слова, сжигала письма на пламени свечи, и оно то почти гасло, когда слезы княгини падали на него, то разгоралось сильнее от слов мужества, преданности и любви, которые сгорали на нем…

Анжелика с горечью подумала об Анненкове. Как же она скажет ему теперь о двух этих страшных событиях, которые сразили почти каждого в русской армии: об оставлении Москвы и о смерти его любимого командира, с которым Алексей прошел с самой юности немало боевых дорог. В последнее время ротмистр почувствовал себя лучше. Постоянные переноски с фуры в избу, и наоборот, еще тревожили его, и он иногда даже терял сознание – начиналось кровотечение. Но общий жар уменьшился, и доктор Шлосс даже разрешил Анжелике дать раненому ломоть хлеба с чаем… Что же сделается с ним, когда он узнает обо всей трагедии, захватившей армию?

– Не говорите ему о Петре Ивановиче, – услышала маркиза вдруг голос Лиз. Он прозвучал как-то холодно, отстраненно, и сначала показался Анжелике чужим. Как будто Потемкина прочла ее мысли: – Одной Москвы пока достаточно…

– Да, верно, Лешку надо поберечь, – согласился с печалью Бурцев. – Он Петра Ивановича как отца родного любил. У самого-то батюшка давно уж умер. Да и у меня – тоже. Всем нам Петр Иванович и за командира и за батю был…

Получив письмо Кутузова о том, что армия не будет давать сражение под стенами Москвы и оставит город без боя, пройдя на Рязанскую дорогу, генерал-губернатор города уже не стал удерживать никого и открыл все заставы. Первыми через Москву провезли фуры с ранеными, за ними с Дорогомиловской заставы вступили в город первые армейские части. Пригорюнившись, низко опустив головы проходили по улицам русские солдаты – всем было стыдно за отступление.

Анжелика верхом на Звезде ехала рядом с телегой, на которой лежал раненый граф Анненков и с болью в сердце взирала вокруг себя – в Москве творилось неописуемое. Улицы, переулки, площади – все было забито жителями, которые ехали и шли со всеми домочадцами и со всем скарбом, сами не зная куда, кто за армией, кто, наоборот, подальше от нее, а кто и вовсе с горя куда глаза глядят. Дворяне, купцы, простой народ – все перепутались в толпе. Отовсюду неслись стенания и плач. Колокола звонили на всех церквях, не умолкая ни на мгновение. Какие-то ухари, не падающие духом, воспользовавшись моментом, решили погулять напоследок в трактире, да выкатив на улицу бочки с вином, купались в них. Растерянные простоволосые женщины с криками падали на колени перед солдатами, умоляя защитить, и протягивали им своих детей – но те только молча обнимали их, поднимая с колен, и скрывали слезы.

Такого страшного людского исхода Анжелика не видела никогда в жизни. Она даже не могла себе представить где-нибудь в Париже или у себя в родном замке на реке Роне, что такое может происходить с людьми. Казалось, весь город уходил прочь, так же как и в Смоленске, не желая сдаваться на милость иноземного захватчика.

Наклоняясь с седла, маркиза старалась защитить лежащего Анненкова, чтобы его случайно не потревожил кто-нибудь из толпы. Ротмистр лежал неподвижно, глядя в вышину на золотые главы соборов, и только иногда осенял себя крестом. Еще блестящие лихорадочным огнем глаза его были черны. Иногда болезнь снова охватывала его и начинался озноб, но зная, что в создавшейся обстановке никто не поможет ему, он сам справлялся со своей слабостью. Известие об оставлении Москвы, сообщенное ему Анжеликой, граф внешне принял спокойно.

* * *

Княгиня Потемкина ехала с санитарным обозом, но верхом. Она молча взирала на накатывающее волной людское горе из-за черной траурной вуали, которую не сняла, и крестилась на купола соборов, что-то тихо шепча. Рядом с ней так же молча ехал ее сын Саша, рука мальчика сжимала эфес Таврической сабли, но в глазах его стояли слезы, с которыми он еще по-детски не умел справиться.

День над Москвой разгорался ясный, теплый, отменный, но никто не замечал его. Вся армия двигалась в одной колонне, а у Поклонной горы, где еще недавно стояли лагерем русские войска, командующий арьергардом Михаил Милорадович уже без подзорной трубы видел передовые кавалерийские части Мюрата, несущиеся к Москве. Только что ополченец принес Милорадовичу записку от княгини Орловой. «Мы вышли из Москвы, – писала она, – и движемся на Бронницы. С нами много людей: старики, дети, женщины… Все плачут. Друг мой, Мишенька, сердце мое разрывается от горя, но я стараюсь крепиться, вспоминая о папеньке и думая о тебе. Буду ждать. Люблю. Всегда твоя, Анна».

Отстегнув пуговицы мундира, Милорадович спрятал письмо Анны на груди и призвал к себе ординарца, которого посылал узнать, как выходят из Москвы войска.

– Главнокомандующий проехал со штабом, ваше высокопревосходительство, – доложил тот. – Лазареты тоже прошли. Но артиллерия и обозы встали. Народ, народ идет, Михаил Андреевич…

Милорадович снова посмотрел вниз на наступающие французские войска. Стоял полдень. По дороге, ведущей к Дорогомиловской заставе, за клубами пыли отчетливо виднелись пять кавалерийских полков – не меньше.

– Атаковать надо, ваше высокопревосходительство! – опередив многих старше его по званию, подал голос Бурцев. После смерти князя Багратиона он попросился в арьергард к Милорадовичу, и Михаил Андреевич взял его.

– Не торопись, ротмистр, не торопись, – остановил его Милорадович, раздумывая. – Главнокомандующий приказал нам не ввязываться. Пока мы сражаться станем, так французы обойдут нас за милую душу и вперед окажутся в Москве. А у нас у самих еще артиллерия и обозы… – Он сощурился на солнце, а потом объявил: – Потянем время, заговорим французу зубы… Я сам поеду к Мюрату вести переговоры.