Песни мертвых соловьев - Артем Мичурин

– Да я ни в жизнь! – пацан ловко перекрестился и выскользнул за дверь.

Дождавшись, когда наемники отбудут, я спустился и рассчитался с конюхом за устроенный Востоку пансион и купленные в дорогу овес с яблоками.

– Славная животина, – похвалил тот моего любимца, поглаживая его по холке. – Красавец.

– Да, – скормил я Востоку угощение, – кобылы штабелями ложатся.

– Немудрено, – посмеялся конюх.

– Кстати, про кобыл – тут буквально минут пять назад телега отъехала, двумя запряженная. Не у тебя куплены?

– Та, что гнедая, – моя. Осталась в уплату долга. Прощелыга заезжий поставил, а сам сгинул куда-то. Ну, я, как полагается, две недели подержал – ни слуху ни духу. А вторую, с телегой вместе, они у торгаша муромского купили. У того с деньгами не срослось, бегал тут, последние портки продавал. Я часы у него приобрел с такой оказией. Во, глянь-ка, – конюх вытащил из кармана и с гордостью продемонстрировал видавший виды «Полет» на грубом кожаном ремешке.

– М-м, солидный механизм.

– Хочешь – уступлю? За двадцать монет всего. Самому в пятнадцать обошлись.

– Не искушай. И так с деньгами туго.

– Жаль. А чего лошадями-то интересовался?

– Да тут понимаешь какое дело – та, что гнедая с подпалинами, в ворованных числится. С Мурома она тоже. Клейменная Прохором Жиловым. У него в прошлом месяце тридцать голов разом увели. А меня он к розыску привлек. Лошади-то племенные, недешевые. Теперь вот мотаюсь по всей округе. Одиннадцать вернул, еще девятнадцать осталось. Эх, не поверишь, как меня эта канитель заебла. Сам жалею, что подрядился. Раньше охотился за головами, думал – хлопотнее работы не сыскать. Ан нет, нашлась. Сколько я базаров облазил, сколько конюшен перетряхнул – подумать страшно. И главное – каждая паскуда норовит отбрехаться. Вот, казалось бы, уже за яйца ухватил паразита, а он все на своем, дескать, я не я, жопа не моя. И пальцы уже ломать приходилось, и ногти рвать, и колени дробить… Ну, за что мне такое наказание?

В процессе перечисления тягот, коими полна жизнь сыскаря-лошадника, конюх постепенно менялся в лице, пока оно, вытянувшись, не приняло форму длинноплодного кабачка и соответствующий копируемому овощу оттенок.

– Так это, – развел он трясущимися руками, – я ж разве против? Я ж завсегда помогу. Мне скрывать нечего. Прощелыга тот, что мне кобылу оставил…

– Забудь, – я поднял ладонь, останавливая рвущийся наружу поток бесполезной для меня информации. – Конокрады известны. Ими другие займутся. А мне нужно вернуть лошадей. Расскажи-ка лучше о тех прохвостах, которым ты ворованную кобылу продал.

– А-а-а… А чего рассказать-то? Ну, мужики, видно, серьезные, вооружены хорошо. Автоматы там, пулемет есть…

– Куда они направляются? Что у них в телеге?

– Так я ж не командир ихний, чтоб мне докладываться. Туда вон пошли, через западный КПП, видать. А в телеге у них тюки какие-то. Что внутри – не знаю. Ей-богу. Два бидона еще были сорокалитровых. И два веника. На них-то я сразу внимание обратил. Зачем им веники? Чудно.

– Да, чудно. А телега тяжелая?

– Э-э… Сама-то не легонькая, конечно, крепкая такая, с бортами откидными. Одни рессоры сколько весят, да и колеса здоровенные. На нее тонну запросто погрузить можно.

– А сколько было погружено?

– Да центнера три, не больше.

– Значит, и одна лошадь вполне бы справилась?

– А то? Торгаш муромский им отличную тягловую кобылу продал. Она таких поклаж пяток стянет и не замылится. На хрена им вторая понадобилась? Будь она неладна.

– Собираются перевозить что-то тяжелое?

– Не иначе. Хотя, может, на смену или на мясо. Кто их, душегубов, разберет?

– Про Лакинск новости есть?

Конюх вздрогнул и огляделся, будто, произнеся название этого поселка, я мог накликать злых духов.

– Лакинск? А что Лакинск?

– Вот ты и расскажи.

– Ну, – вздохнул он прерывисто, – поговаривают, будто мор там случился, копоть чертова. К западному КПП ополченцев нагнали, никого с той стороны не впускают, даже близко не дают подойти. Вчера стрельбу было слыхать. Из пулеметов били. А ты никак туда собрался, за кобылой следом?

– Можно дойти до Петушков, не заходя в Лакинск? – оставил я любопытство конюха неудовлетворенным.

– Господь милостивый! А в Петушках-то тебе что понадобилось?

– Да или нет?

– Пешком всю землю обойти можно, коли ноги крепкие, а вот с телегой Лакинск не обогнуть. Лес там кругом. Если только на пароме по Клязьме до Собинки… Так ведь и оттуда одна дорога – в Лакинск.

– Благодарю. И прими совет – помалкивай о нашем разговоре, целее будешь.

Я сел верхом и направился к выезду из города. С Воровского на такую же низенькую и тесную от высыпавшего с утра пораньше народа Комсомольскую, дальше на Большую Московскую, с ее мешаниной из двух– и трехэтажных старинных, но крепких еще зданий и вконец обветшалых предвоенных высоток. Оттуда на скупую до прохожих Дворянскую, мимо промзоны и стадиона, превращенного в гигантскую свалку, на Студеную Гору и по проспекту Ленина, сквозь строй огромных серых глыб, служивших домами несметному количеству людей. Теперь эти бетонные коробки стояли пустыми. Из оконных проемов нижних этажей, как ливер из порванного брюха, выползли кучи лома от рухнувших перекрытий и стен. Некоторые фасады обвалились, лежали вдоль дороги каменными курганами с торчащей наружу, будто проросшей из них арматурой. А позади – соты. Десятки сот-комнатушек, где давным-давно не зиждется остановившаяся вместе с последней лопатой угля жизнь. Лишь ветер треплет лохмотья обоев, когда-то наверняка разных: однотонных и с узорами, ярких и сдержанных, дешевых и дорогих, а теперь черных от плесени. Серо-черные соты – холодные, пустые, бессмысленные. Какая-то – мать ее! – адская пасека. Даже арзамасское Поле с его пеньками скошенных домов не оставляет на душе такого паскудного ощущения. Сравнивать его и проспект Ленина – это все равно что сравнить выбеленные временем кости и гниющее мясо. Смрад тухлятины, доносящийся со стадиона-помойки, вполне органично дополнял здесь запах мокрого бетона и земли. Владимир давно поразила чертова копоть. Он гниет, год за годом теряя куски. Конечности-пригороды уже висят мертвым грузом на истощенном теле. Скоро и оно погибнет.

КПП, стоявший раньше в середине Проспекта, на пересечении с улицей Чайковского, теперь перенесли в самое его начало, аж к Московскому шоссе. Народищу понагнали и впрямь до хера. Дорогу от дома до дома перекрыли бетонными блоками, оставив трехметровый участок, загороженный ржавым микроавтобусом на конной тяге. Верхние этажи окраинных высоток облюбовали снайперы, не особо заботясь о маскировке позиций, и наверняка не только возле шоссе. У ног одного из присевших отдохнуть ополченцев стоял ранцевый огнемет.

– День добрый! – поприветствовал я два десятка хмурых мужиков, прервавших свои дела ради моей скромной персоны. – Мне бы в Кольчугино. Выпустите?